Дневник – большое подспорье… - [86]

* * *

Самое главное: прочла том писем Блока к жене. Предисловие Орлова читать не стала, но примечания, надо отдать ему честь, сделаны им богато и толково. Хотя, разумеется, очень ловко эта книга поддерживает основную ложь о Блоке: т. е., что он принял революцию восторженно (это и в Дневнике, и в любых письмах, и в этих), а что он умер от того, что понял свое заблуждение – об этом молчок. И мы молчим, хоть и знаем: «Когда он понял, что эта революция бумажная – он – умер», – как написал К. И.; и, как написал сам Блок: «ни одной минуты без насилия полицейского государства нет и живешь со сцепленными зубами»[467]… Да, но от многого заново падает сердце. Письма к невесте неинтересны как «Стихи о Прекрасной Даме». Но дальше идет Блок II и III книги, «Розы и креста», гениальной прозы. Этой вертихвостке, полуинтеллигентной актрисульке с запросами и исканиями и любовными интрижками – ее нелюбви к Блоку – мы обязаны стихами «Приближается звук…»; «За горами, лесами…»; «Чудотворную руку твою…»; «Но час настал…» и т. д. – и – и – письмами; некоторые из них (напр. от 12 ноября 1912 г.[468]) это уже гениальная проза и ключ ко всем оснеженным колоннам, Кармен, гибели. Подпись – не Твой, не Саша, не А., а: Александр Блок. Без обращения: не Бу, не зайец, не маленькая, не Люба. Это Блок, это судьба, вершина, гений, гибель, Лермонтов.

15 февраля 79, четверг, Переделкино, вечер. …страшный разговор c А. Д. Сахаровым о науке. Сказал, что в Германии до войны точные науки – физика, например, – были в расцвете. Гитлер уничтожил ее, а часть ее спаслась в Америку. Я спросила, восстановилась ли в Германии наука теперь. – Нет, – ответил он – есть традиции, которые невосстановимы. – А как в Англии? – спросила я. «Там науку губит бедность. Сейчас 80 % точных наук живет в Америке».

28 апреля 79 г., суббота, Москва, утро. Отравлена я книгой Буковского. «И возвращается ветер». Огромный литературный дар – да, да, несмотря на «пару недель» и пр. – огромный. Каждый эпизод – законченная новелла. Книга построена четко, потому что мысль четкая, острая, острейшая, работающая. Виден человек-герой. Поразительное богатство духовных сил, мужество небывалое. Чувство чести. Но… но… но… Я так увидела эту среду демократов, для которых, как для воров – тюрьма дом родной, которые ничего, кроме тюрьмы и КГБ, не знают и знать не хотят, у которых нет русской культуры – и вообще никакой культуры – за душой. Они переписывали Мандельштама, Ахматову, Пастернака – потому что те – анти. Буковский в чудовищных условиях изучил английский язык – но ни слова ни об одной английской книге. О Солженицыне кажется и не понимает, зато СМОГ’ов[469], Тарсиса и Окуджаву берет всерьез. Он – профессиональный революционер, с ног до головы – без бомб – но профессиональный. Только политика – и это при несомненном художественном даре. Сомневаюсь, чтобы он стал заниматься биологией. Думаю, просто сопьется.

Понимает очень много – и Россию, и Запад. Меня, по-видимому, за что-то не терпит, потому что ни о «Софье», ни о письме Шолохову, ни о «Гневе народа» ни звука.

А я его люблю. Это книга необходимая для всех. Она как бритва.

7 июня 79, четверг, Переделкино. Что еще? Люша была 4/VI в Доме Ученых на чьем-то докладе, называвшемся «Круг чтения Ахматовой»[470]. Докладчик иногда цитировал – раза 2 – воспоминания Алигер и Ильиной, но сплошь, не называя моего имени, цитировал мои «Записки» т. I и сб. Памяти. Судя по некоторым цитатам, он читал и ненапечатанное (Это мы исследуем). Ахматова об Анне Карениной, Ахматова о Пушкине-человеке, Ахматова в Загорске, Ахматова о «Шинели», Ахматова о том, как ставить Шекспира и т. д. Когда докладчик кончил, но часть публики еще была в зале, Люша спросила докладчика, почему он не назвал ни разу имени мемуаристки. «Положение сложное», – ответил тот. Люша наступала, он увертывался. Люша спросила: А как вы думаете, Ахматовой понравилось бы такое обращение с ее друзьями?» – Думаю, да, – ответил он.

Кое-кто из публики стал убеждать Люшу, что она неправа, что мысли Ахматовой – национальное достояние и их, дескать, надо хранить. Вот я-то их и сохранила. Я весь свой Дневник предоставила В. М. Жирмунскому и Деду; В. М. Жирмунский брал горстями и ссылался на меня, а после его смерти цензура все это национальное достояние с помощью его жены Нины Александровны и его и моего друга Ефима Григорьевича – выкинула… Теперь же все 90-летие Ахматовой пройдет по моим «Запискам», их разворуют до нитки – и никто не вступится. Люша почему-то думает, что она их пугнула. Нисколько они не испугаются! Ахматова сейчас ихний предмет спекуляции. Что мои «Записки» есть моя проза – об этом они искренне не знают… А выход из положения (формальный) найдут: найдут какую-нибудь Алигер, которой, дескать, Ахматова тоже все это говорила. Это же самое. Вот и всё.

7 июля суббота. Переделкино. Забыла записать. Андрей Дмитриевич и Люся рассказали, как к ним приехали советоваться: «Максим Шостакович и ваш Женя [Чуковский], – о каких-то воспоминаниях Дмитрия Дмитриевича, которые записал Соломон Волков и издал на Западе – так вот, мол, писать им протест или нет. Я им сказал: не пишите, это уронит ваш авторитет, и всю жизнь вас будет мучить совесть.