Дневник, 2009 год - [17]

Сегодня впервые подошел к трельяжу В. С., вытирал пыль, складывал ее бумаги в коробки – плакал, наверное, по своей одинокой доле.

7 февраля, суббота. Весна и кризис обострили борьбу за власть в творческих союзах. В одном из последних номеров «РГ» большое интервью с Хуциевым, избранным председателем на последнем съезде. Съезд этот не зарегистрирован Минюстом, но и Михалков, понимая, что этот состав его не выберет, отказался делать на съезде доклад. Тем не менее, просрочив с созывом съезда, он еще и потерял право называться председателем, но все равно, кажется, борется. Что касается Минюста, то он, как и Михалков, близок и знаком с властью, его позиция понятна. В Союзе писателей тоже, как и бывало, война. Большие писатели в это не ввязываются, а для шустрых и маленьких, из которых в основном и состоит руководящий состав, это источник жизни и возможность считать себя значительным лицом. Они за это отчаянно дерутся. В основном, все деньги, которые эти «правящие органы» имеют (а это в Москве аренда и отчасти помощь правительства, направленная на поддержание книгоиздания), расходуются в основном среди верхушки.

В. Н. Ганичев собирает съезд. На прошедшем пленуме он уже создал удобную для себя квоту. В своем письме в ЛГ Петя Алешкин указал на юридическую неправомочность подобного решения. Ганичев эту квоту отменил и вместо нее создал новую, тоже хромающую в справедливости. В последней газете П. Алешкин опять указал на этот предвыборный феномен. Что будет дальше?

Как известно, и в МСПС все не очень в порядке. После отстранения Ф. Ф. Кузнецова и замены его на Ваню Переверзина, его бывшего соратника и друга, с которым они делили очень большую зарплату, возникла занятная ситуация. Ваня во что бы то ни стало хочет легитимизироваться, потому что назначен временно. Практически уже назначен съезд, вот к съезду-то Ф. Ф. Кузнецов и подготовил свое новое письмо – «Защитим писательское содружество. Членам МСПС». Я полагаю, защитить, т. е. вернуть прежнюю клику к распределению, не удастся.

Тем времени 96-летнего С. В. Михалкова отвезли в больницу.

Витя, наконец-то, починил компьютер, и тут же пришло письмо от Марка.

8 февраля, воскресенье. Мне так и не удается в этом году зимой пожить в Обнинске. Витя вчера учился, С. П. работал, ехать одному было стрёмно, утром поехали опять на дачу к С. П. в Ракитки. Заодно по дороге крепко затарился продуктами в «Перекрестке». Час походил по пустынным улицам дачного поселка, об этом я уже писал. Стоят на крошечных участках огромные, бессмысленные дома, часто имитирующие дворянские усадьбы. Есть даже дом с колоннами, стыдливо расположенный фасадом внутрь участка, чтобы не мозолить глаза. Но самое любопытное – это огромные заборы, огораживающие барские замашки. Один из таких заборов – вышиной не менее четырех-пяти метров. В тюрьмах делают ниже. Каждый хочет дворянского порядка и спокойствия на отдельно взятой территории. Если мне не изменяет память, никогда барские дома в России не были закрыты заборами. Порядок охраняла легитимность уклада жизни.

Вечером, когда приехали, написал письмо Марку.

«Дорогой Марк! У меня была некоторая заминка с компьютером, и поэтому с письмом припоздал, получил только вчера. Столько накопилось всего, и так интересно Ваше письмо, которое требует некоторых комментариев, что просто не знаю, с чего начать. Начну, как писал Пушкин, с начала. Вернее, с сегодняшнего утра. Имея в виду восточную тему Вашего письма, порадую интервью, которое я услышал сегодня утром по «Эху Москвы». Майя Пешкова, пожилая еврейская дама, которую я хорошо знаю и которая всегда была предельно групповой. По крайней мере, я у нее в программе никогда, кажется, не выступал. Майя Пешкова пригласила к микрофону – я, к сожалению, довольно поздно включился и поэтому не знаю чинов и профессию женщины-собеседницы. Это дочь знаменитого режиссера Леонида Трауберга, того самого, который поставил трилогию о Максиме с Борисом Чирковым. Судя по тому, что он 1902 года рождения, это значит, что это очень немолодая женщина. Тот фрагмент, который я слышал о предвоенной эпохе, об очень любопытной молодой богеме в Ленинграде. Женщина прекрасно рассказывала, звучали имена ее в основном еврейских подруг, но и русские имена тоже. И тут возник, может быть, даже как бы к этому ее подвели, вопрос о российском антисемитизме. Это каким-то образом было связано, по-моему, с послесталинским временем, но дочь Трауберга говорила шире, и здесь меня просто пробило от ее точных слов. Во-первых, она отвергла поголовный русский антисемитизм. Она сказала – это только мысль, – что «не пускали», «увольняли», «отвергали», слово «сажали», кажется, произнесено не было, – что «хватали-то» скорее «иных», нежели обязательно евреев. В этом смысле проясняет мысль ее схватка с некоей собственной, милой, кстати, тогда девочкой, некоей Фиркой, которая кричала ей, как она ненавидит в подруге ееинаковость, ее зарубежные беретики, ее экстравагантность. Какая молодец женщина! Я думаю, что, несмотря на мое абсолютно русское – а впрочем, кто чего знает, – происхождение, я бы тоже оказался