Дневник 1984-96 годов - [50]

28 октября, пятница. Продолжаю редактировать роман для "Знамени". Заголовок вроде утвержден — "Соглядатай". Это быстрая придумка Валентина Курбатова, с которым я жил в одной комнате в Рязани, критик из Пскова. Вроде бы такой же заголовок есть у Набокова. Меня это мало смущает.

Совершенно деморализован всей историей с Юрой. Два раза в неделю езжу к нему в больницу. Мне кажется, я наблюдаю собственную смерть. Пожалуй, теперь надежд нет уже никаких. Он худеет на глазах, ничего не ест. Меня все время преследует мысль, что изнутри его кто-то быстро пожирает. Сколько в нем, оказывается, доброты, юмора, бесшабашной решимости. Но это удел всех: узнавать после смерти.

Мысли о смерти все время меня преследуют. Успокоило только высказывание Толстого, что если за день человек ни разу не подумал о смерти — значит, день он прожил напрасно. Я ведь думал, что это моя какая-то аномалия, и вот — жизнь без детей. Умирать мне стыдно — одному! Господи, пошли смерть внезапную, безболезненную и трагическую!

Надо начинать новую работу. Сознание двоится и вибрирует: пьеса с афганцем, проституткой и гомосексуалистом и рассказ. Я все же по-настоящему доберусь до "Имитатора". А может быть, написать "Имитатор-2"?

О Есенине и селе Константиново. Не написал в свое время, так нужно сейчас. Все произвело огромное впечатление. И дом, который, оказывается, сгорал и был восстановлен, и река, и природа.

Недавно в статье в "Моск. литераторе" прочел о неизвестном сыне Есенина — Василии.

3 ноября. Вчера был у Юрия. Он чудовищно похож на мать, беспомощен и безумен. Господи!

Утром написал письмо С. Демиденко по поводу его статьи. Вот текст: "Дорогой Сережа! Я прочитал твою статью в "Московском литераторе". Наверное, это наше свойство — нравственная объективность. Последнее время я много размышляю, почему у Н.И. Бухарина была такая эстетическая глухота к стихам С.А. Есенина. Видимо, чувство справедливости пересиливали групповые интересы и прозападная ориентация, т. е. многие годы эмиграции.

Все это особенно интересно в плане развития дискуссии об исключении Б.Л. Пастернака из СП. Одни считают героизмом, что не пришли, другие — что промолчали. Я думаю, неуютно перед совестью всем, а особенно тем, кто говорил, говорил. На молчании ведь многого не возьмешь, а за говорение хорошо получили. Мне кажется иногда, что гибель Есенина — это выход из ситуации молчать и слушать или протестовать. В такой трагической ситуации русский художник мог распорядиться только собою. Ряд продлен: Пушкин, Лермонтов, Есенин, за ним — Маяковский.

Статья интересная. С праздником и здоровья. 3 ноября".

Завтра уезжаю к Вале на несколько дней в Ригу, она там в Доме творчества кинематографистов в Мелужи.

6 ноября. Очень быстро, без волнений и особой усталости долетел. Вечером пошли на взморье. Я здесь впервые — ухоженный пляж, объявления, лесочки, за дюнами дачки, пансионаты. Пустынно, одиноко, хорошо, можно только представить себе, что здесь делается летом.

Вечером 5-го ходили на "Ностальгию" Андрея Тарковского. Личность художника так сильно приваривает к сюжету, что уже неясно, где миф творит художник, а где зритель. К крупной метафорической вещи все присовокупляется.

11 ноября, пятница. Девятого в обед в Мелужи сообщили, что умер Юра. Ожидал ли я по своей некритической манере, что "все обойдется"? По крайней мере, я думал, что его болезнь продлится еще несколько месяцев. Болезнь — жизнь. И все же первое чувство после этого известия была радость за него. Жизнь всегда жизнь, но его мучения впереди были безграничны. А может быть, я уже простился с ним в среду, перед праздником, когда был у него в больнице? Господи, худой, с "уткой" на постели, он рассказывал мне анекдоты. Валера по телефону сказал мне, что 7-го в 9.36 у него горлом пошла кровь — опухоль нарушила что-то в желудке, — и это кровотечение остановить не удалось. Прощай, Юра, Юрочка! Как и всегда, столько недоговорили, сколько вопросов я тебе не задал!

9-го же я уехал поездом в Москву. Можно было, конечно, улететь и 11-го (билет пришлось сдать), но как бы я сидел там и отдыхал? Похороны завтра. Я почти холоден. Юру кремируют. Выхожу на последний рубеж. И вот любопытно: думаю о похоронах и о том, как бы уехать на дачу. Прихватив стекло для теплицы.

Юра умер на праздник 7 ноября, в 9 часов 36 минут. Я хорошо помню то утро. Завтрак в столовой, ленивое полусидение-полулежание на койке в комнате — ждали трансляцию парада из Москвы. И прогулку по берегу вдоль моря тоже хорошо помню. Но в ту ночь я плохо спал.

Похоронили его 12-го у Митинского крематория. Ослабнет ли когда-нибудь в моей памяти его лицо в гробу, как слабеет постепенно лицо мамы? Как он бесконечно похудел, и волосы, когда я коснулся их, были не его, желтые. Или умерли и волосы? Брат мой, теперь уже терпимый ко всему, все понимающий, прости. Мама, отец! Я много плакал — в морге Боткинской, в машине, когда на поворотах придерживал гроб, в крематории… Но тем не менее заметил деталь, которую никогда не видел раньше: в самый последний момент гроб перевязывают широкой лентой, на которую пришпилен кружевной конвертик, в который кладут документ, концы ленты пломбируют (у распорядительницы пломбир и свинцовые пломбы). Ворье наступает.