Дневник, 1964-1987 - [2]

С. Бердников

Первая тетрадь

1964 год

2 января

Старикашка простудился и с 25 ноября по вчерашний день проболел воспалением легких. Сегодня первый день на работе. Через полчаса после начала работы — звонок из Москвы. Надо завтра быть там. Пытаюсь отговориться, т. к. не уверен в себе после болезни, а главное, не хочется ехать. Настаивают. Я говорю, что доложу начальству. И вот докладываю, а начальство чувствует себя уязвленным — почему обратились через его голову прямо ко мне, и… выносит решение — не ехать. Создается ситуация, не выгодная для меня. Медведев (Госкомитет), на которого, как мне передавали, я производил хорошее впечатление, сейчас испытает разочарование. Он, конечно, истолкует это как мой маневр: отговаривался, не хотел ехать и договорился со своим руководством, чтобы не пустили. А это ведь не так. И вот налицо коллизия — мелкая. Маленькая и поганая. Ехать мне все равно придется и меня, конечно, в Госкомитете спросят, почему приехал не вовремя. Если скажу, как было на самом деле, что начальство впало в амбицию — осложню их взаимоотношения, накапаю за спиной; противно. Если буду его выгораживать — заслужу (и несправедливо) дурную репутацию — я тут не при чем.

Вот так окунулся я сегодня в свои будни и это после целого месяца задушевной беседы с книгами!

Я к людям шел назад с таинственных высот,

Великие слова в мечтах моих звучали.

«Да… жизнь человеческая», — как говорил когда-то дядя Володя[2]. И я еду домой в трамвае, и мне неприятно. Понимаю, что все это мелочь: и сами чувства мои, и повод, а мне неприятно. Но тут появляется мысль, что задача имеет объективное решение. Правильно будет не осложнять взаимоотношения между Госкомитетом и институтом, потому что это будет мешать работе. И вот мне кажется, что так будет справедливо, и еду я дальше в трамвае успокоенный.

5 января. Сегодня выезжаю в Москву. Не хочется, поэтому и воскресенье испорчено.

6 января. Москва. Выехал я вчера из дома расстроенным. Перед дорогой я каждого поцеловал, и каждый ответил на мое прощание ласково. Кроме Маши[3]. Она это сделала, как отмахнулась, зная, что этим меня огорчает. Я не понимаю ее, потому что еще не могу поверить, что она меня не любит: неужели от всего детства, от всего прошлого ничего не осталось? Я не выдержал и сказал ей при всех: «Ты одна у нас такая». Наверно, не надо было этого говорить, хотя бы потому, что этим я огорчил Женю[4]. Она ангел-хранитель нашей семьи.

12 января.

Я все еще в Москве. Первые два дня жил в гостинице «Мотель». Проезжая мимо Кунцева[5], я ничего там не узнавал. За сорок с лишним лет все так изменилось, что просто стало совсем другим и совсем чужим для меня. Во мне ничто не шевельнулось при виде тех мест и ничто не дрогнуло — мы оказались чужими и даже не узнали друг друга. По-моему, сейчас в Кунцеве плохо, по крайней мере, там, где я проезжал, — это, правда, строящаяся, но окраина города. А какие там бывали чистые летние вечера на тихих дачах, в прошлом!

Но о том, что прошлое не возвращается, я не жалею, потому что это — движение жизни, хотя стариться грустно и иногда кое-что хочется повторить. Мне кажется, что я искренне за молодежь и с нею, но с той, которая ищет будущее, старается понять настоящее, ценит и любит лучшее в прошлом. Но жизнь, ее движение, понять трудно. Во время болезни, у Соловьева я читал о расправе Иоана IV с Новгородом, об ужасных жестокостях и в городе, и на Волхове, когда раненых, тонущих, неповинных били с лодок по головам. Надо быть таким, как Шекспир, чтобы вместить все это в себя, продолжая любить людей. Иногда от всего этого приходишь в отчаяние, теряешь надежду понять историю, особенно, когда видишь такое непостижимое единство стремительного движения вперед, прогресса и убийственного застоя человеческой природы: XVI век и XX век, наука и техника тогда и теперь, Иоанн Грозный в Новгороде и немцы в Киеве, Бабий Яр, вся эта война, все, что недавно совершилось. Но вот сегодня я побывал в Коломенском. Тот же XVI век, храм Вознесения. На снимке, который лежит сейчас передо мной, галерея-гульбище занимает страницу от одного края до другого и красота храма уже не та. Его обязательно надо смотреть на просторе. Он и построен так — вознесен на высоком берегу.

«Бе же церковь та вельми чудна высотою, красотою и светлостью, яко не бывало прежде сего в Руси».

Но все это в запустении. На куполе звонницы церкви Георгия растут кусты, кирпич разрушается. Храм Вознесения тоже много лет не реставрировался. Больно смотреть. Нашел директора заповедника (музея): говорит, что министерство культуры отпускает в год по 15 тысяч, а на 1964-й даже 12,5. Потом нам не простят этого. Если мы не опомнимся.

13 января.

Скучаю. Хочу домой. Это вечная история, когда я куда-нибудь уезжаю. Хотя в эту поездку мне повезло — живу в отдельном номере «Бухареста» и наслаждаюсь отсутствием обязательного общества, общества, которого не выбираешь.

Мне иногда снится сон один и тот же по настроению, хотя при этом события совершаются разные, но всегда незначительные. Сон этот в общем хороший, приятный. Обычно я куда-то иду, что-то происходит, но самое важное, именно то, что окрашивает такой сон в приятные цвета, это свобода воли, которую я испытываю на всем протяжении сновидения. А какое-то беспокойство, сопровождающее все это, мешает сну стать счастливым. Я часто думал: откуда эти сны берутся? Теперь догадался: мне снится мое душевное состояние, которое бывает у меня в командировках. В командировке я один; хожу, брожу, созерцаю, работаю столько, сколько нужно для дела, а не по звонку, думаю, не тороплюсь… И при всем при том я не люблю командировок — чувствую себя одиноким, тоскую, беспокоюсь…