Дневник. 1923–1925 - [104]
После завтрака на разбитом и ненастроенном пианине Erard’a разбирал песни Шуберта — Auswahl[2559] 4–7-го томов, привез[енные] мне из Dresd[en’a] Танечкой.
Большинство из них очень слабые. Потом Танечка играла какую-то русскую песню. Так прошел весь день — чудный, теплый, жаль умирать в такой, и я невольно чувствовал уют, что это не я умер.
К 7-ми часам вернулись из П[арижа] С[ергей] В[асильевич] и Н[аталья] А[лександровна]. Он решил сейчас же сказать Ирине — я и Танечка, очень равнодушная к горю сестры, были в отдалении в аллее парка. Потом нас позвали обедать, спустился С[ергей] В[асильевич] расстроенный, едва удерж[ивающийся] от слез. Говорил, как он умер, делая гимнастику на полу, — посл[едние] дни он лежал на полу под простыней и гов[орил], что он Антихрист, что ему легче на полу, т. к. его преследуют большевики и кто-то [его] гипнотизирует, когда [он] лежит в постели.
С[ергей] В[асильевич] привез последнее письмо [от Петрика] к нему, не посланное докторами в свое время. Письмо нормальное, где он просит мягко позволить покинуть санаторию.
С[ергей] В[асильевич] себя корит, что не взял его, что долго не был у него и слушался в этом смысле докторов. Подозревает их, и ему смерть кажется странной.
Я его разуверял. После обеда я прошелся по парку с Н[атальей] А[лександровной]. Она рассказывала тоже и просит меня помочь рассеять угрызения сов[ести] С[ергея] В[асильеви]ча.
Потом я сидел с Танечкой при звездах, и она нежно говорила о П[етре] Гр[игорьевиче]. Сказала, что его любила больше Ирины — по-видимому, она ее прямо не любит. Про себя она сказала, что она сушка. Жалеет отца больше, чем сестру, к которой, кажется, и не ходила наверх. Потом мы втроем гов[орили] с С[ергеем] В[асильевичем] о нем [о П. Г. Волконском], о его родне fin de race[2560] — о его ненормальности, кот[орую] (когда [из комнаты] вышла Т[анечка]) я подтвердил, и рассказал ему его мне признание, не говоря всего, конечно, что было у нас в Grandvilliers.
С[ергей] В[асильевич] настаивал, чтобы у нас был с ним завтра сеанс. Про Ирину он сказал, что она приняла изв[естие] «молодцом». Я порядочно-таки устал за день, хотя, как мне ни жаль князька, я и не страдал за него: уж очень чудный день, и я жив и здоров. Прочел из посл[еднего] № «Совр[еменных] записок» статью об «Игроке» Достоевского и о его связи с героиней, кот[орой] в жизни была А. Суслова[2561].
13 авг[уста], четверг
Утр[ом] письма от Мифа, Брайкевича, Трубникова и Mrs. Colby.
С[ергей] В[асильевич] дал мне утром сеанс в полтора часа. Он был поистине позорный — я намазал его светер, воротник и галстух.[2562] Я на всякий случай снял его [Рахманинова] при помощи Танечки «Кодаком». Потом завтракали, к нему [к завтраку] приехал юноша Серг[ей] Зилоти, некрасивый и несимпатичный блондин, «цыпленком пахнет», скучный и незанимательный, с тоненьким голоском. [Он — ] Племянник А[лександра] Ильича, сын умершего моряка[2563]. Я после завтрака, несмотря на протесты Танечки, пошел по жаре через Orsay в Fontaine d’Yvette объявить Метнерам о смерти В[олконского], а главное — чтобы они завтра не пришли обедать, как было условлено. Я проскочил гораздо дальше их места, до Palaiseau, и надо было ворочаться — лишний час. Их застал, они радушно уговорили меня пить у них чай. Я рассказал подробности смерти. Потом они меня проводили короткой дорогой через Lozère в гору, минуя Orsay.
Вернулся к 6-ти усталый. Танечка меня упрекала — по-видимому, она жестоко скучала с цыпленком. Выпил кофе и лег, но заснуть не мог. Обедали вдвоем, потом долго сидели на перроне, сначала говорили — я ей читал нотации, она была сумрачна — потом долго молчали, до приезда из П[арижа] уже в 10-м часу родителей, кот[орые] отвезли Ирину Сер[геевну] после завтрака в город. Она завтракала с нами, и, по-моему, горе свое она переносит легко — не любила его или мало.
На ночь я читал пошлый, банальный психологический роман Prévost «Sa maîtresse et moi»[2564].
14 авг[уста], пятница
Встал я до 7-ми. Немного гулял по парку. В 9 уже мы уехали в Париж все. На похороны. На rue Daru в церкви короткая обедня и отпевание в нижней церкви. Гроб был закрыт — красивый, из полиров[анного] светлого дерева, как мой рояль Стейнвея[2565] — С[ергей] В[асильевич] им был очень доволен. Вдова приехала с матерью только к панихиде. Немного родных его и знакомых. П[етр] П[етрович] и С[офья] Алексеевна Волконские c ее дочерью Долгоруковой[2566], Шувалова[2567], брат С. М. Вол[конского][2568], на него очень похожий, гр[аф] Гейден[2569] — друг Петрика по военному училищу; Тучков[2570] и Сувчинский, с кот[орыми] я немного разговаривал; идиотич[еский] мальчик Тучков[2571] с нянюшкой в платке; А. А. Зилоти, с кот[орым] я и Танечка ехали в автом[обиле] на кладбище. Похоронили его на кл[адбище] Batignolles, на месте непоэтичном и некрасивом, все было очень быстро, никто не плакал, даже вдова, закрывшая себе лицо густой вуалью. День был жаркий и великолепный. Потом мы — я, Т[анечка] и С[ергей] В[асильевич] — около часу в автомобиле ждали на rue Daru Н[аталью] А[лександров]ну, отвозившую в родиль[ный] приют Ир[ину] Серг[еевну]. К 1½ дня были уже в Corbeville; позавтракав, я пошел гулять вдоль стен и в поле, собирал и ел ежевику. Потом лежал и немного дремал до кофе.
