Дневник 1919 - 1933 - [13]

11-22 июля

Операция в половину девятого утра. В восемь зашёл Ингерман, чтобы приветствовать и благоприятно влиять на меня. Затем мне впрыснули морфий с атропином и покатили в операционную комнату. Я чувствовал себя несколько взволнованным, но в общем хорошо и операции не боялся. Мне наложили газовую маску. Я почувствовал в полусознании ощущение боли, хотя уже не сознавая, где и как. Последовала следующая градация засыпания, т.е. боль хотя я и чувствовал, но она уже не имела власти надо мной, и я как-то пошёл ей навстречу. В этом я отдал себе отчёт и затем сейчас же заснул.

После операции доктор Ингерман объяснил, что операция длилась целых двадцать пять минут, из которых пятнадцать минут меня исследовали зондами, а десять резали. Так как двадцать пять минут держать под газом нельзя, то мой сон поддерживали эфиром. Рана меня беспокоила очень мало, разве когда я шевелился. Вообще, в этот день я бы, пожалуй, даже принялся за партитуру, но разболелась голова. На ночь мне пригласили ночную сестру, но она не понадобилась.

После этого мне пришлось пролежать дней десять и три дня полулежать, полуходить. Со следующего дня я принялся за партитуру, и она спасла меня от скуки лежания и сознания ненужного времени. С двенадцатого по двадцать четвёртое, т.е. в тринадцать дней, я сделал шестьдесят шесть страниц, т.е. по пять страниц в день, почти не уклонившись от нормальной скорости. В промежутках я раскладывал пасьянс.

Навещали меня Ингерманы, Капабланка, Самойленки. Заходили доктора, которые знали меня по концертам, и вели медицинские разговоры. Больница - еврейская, очень хорошая и доктора - евреи. Очень симпатизируя мне, они высказывали сожаление, что я не еврей. Окно моё выходило на 5-ю авеню, и я мог смотреть, как каталась публика.

Иногда мне казалось, что всё это лежание в постели, то со скарлатиной, то после операции, должно было углубить моё мировоззрение. И действительно, вопросы жизни и смерти стали как-то проще и яснее, но никаких формулировок мне сделать не удалось. В будущем я должен найти какой-нибудь путь и выход читая, поучаясь и говоря с умными и чистыми людьми. Пока же я стоял между разными течениями: разными взглядами моих петроградских друзей, кантовскою трансцендентальностью, волей в природе Шопенгауэра с его исчезновением индивидуальности, и чисто американским деловым взглядом на жизнь, с полным неверием, т.е. от ничего к ничему. Этот последний взгляд как-то навязался окружающей обстановкой и примером усыпления, на которое я, кажется, больше всего обратил внимания во время моих болезней.

Итак, время в больнице прошло не длинно и не тягостно, а комната больного Принца, которую я инструментовал, даже должна была выйти лучше в больнице, чем где-либо (недаром сестра нечаянно облила её йодом). За два дня до моего выхода из госпиталя я послал письмо Стелле. Это было 21 июля, пора, она давно уже успела вернуться из турне и даже, наверное, уехала куда-нибудь на дачу. Письмо было уже давно готово в моей голове. Письмо было простое, не уклоняясь ни в нежность, ни в игру. Я полагал, что суть не в тоне письма, а в самой Стелле.

23 июля

Мне позволили гулять в парке, где после дождей зелено, сочно и ароматно. Да, это лето вышло глупым, нескладным, да и вообще не было никакого лета. И опять моя мечта: прожить всю весну в деревне, от последних снегов до первой жары. Но в такой стране, где настоящая, пышная весна. Когда это удастся?

24 июля

Сегодня конец больницы. И утром письмо от Стеллы. Я почти не обрадовался. Я был готов, что оно будет отрицательным. По обыкновению, написано неразборчиво и мне понадобилось много трудов, чтобы добраться до сути. Однако Стелла была мила и очаровательна и сегодня в шесть часов назначила встречу в Savoy. Я расцвёл.

Последним событием в больнице была операция аппендицита, на которую взял меня один из докторов. Мы сидели на балконе в превосходном белом операционном зале, а внизу на столе, укутанный во фланель, лежал пациент. Открыта была лишь небольшая часть живота, где резали, густо вымазанная йодом. Хирург стоял с одной стороны, ассистент с другой, зажимая жилы, когда они начинали кровоточить. Ещё двое стояли рядом, подавая ножи, тампоны, нитки, пятый человек, «усыпитель», обнимал голову, держа палец на виске, на пульсирующей артерии, и давая пациенту дышать эфир. Больной дышал часто и с глухим шумом, которому помогал мешок, в который он дышал и который всё время раздувался и сжимался. Живот от частого дыхания быстро поднимался и опускался, и это, на мой взгляд, очень мешало работе. Операция протекала молча, быстрыми движениями. Иногда силою внутреннего давления кишки выскакивали из разреза, тогда их бесцеремонно запихивали обратно. Слепая кишка была найдена, перетянута ниткой и отрезана. И вовремя. Она была в ужасном состоянии и, опоздай операцией на день, могло быть прободение. Больного начали зашивать. С этим я покинул операционную, а затем и больницу. И как приятно было ехать в автомобиле по улицам. Ещё предстояло недели четыре перевязывать мою рану, но она не болела и не мешала.

В шесть часов я явился в Savoy. Я решил быть очень сдержанным со Стеллой. Она появилась сейчас же, тонкая, высокая и очень хорошенькая. Она была очень оживлена, очень рада меня видеть и говорила гораздо больше меня. Нашла, что я выгляжу неприлично хорошо для человека, выходящего из больницы. Она вчера должна была уехать из города, но осталась для меня. Мы обедали. Я спросил её, не смогу ли я в следующий приезд взять её с собой на пароходе в West End. Она ответила: нет. Но тут же выяснилось, что рядом с West End - Asbury Park, там её родственники, туда она отправится на днях и оттуда позвонит.