Дневник 1907 - 1918 - [11]

Второй матч со Струве начался и для меня очень удачно: все три первые партии я выиграл. Про мою 4-ю Сонату Мясковский говорит, что в ней много материалу, больше, чем в других, но нет общего плана и это портит; я согласен и может быть что-нибудь переделаю.

10 декабря

Что мне, надоел что ли дневник? Нет, не надоел, а только времени совсем не было, да и как-то так, менялось часто настроение и некоторые взгляды, так что через минуту мог написать совершенно другой взгляд на вещь.

В пятницу был концерт Глазунова. Дело в том, что когда Консерватории дали автономию, то позволили учредить и столовую, ведение которой всецело предоставили ученикам. Те, всё как следует, учинили выборы, составили выбранную комиссию и поручили ей ведение дела. Комиссия устроила всё распрекрасно и всё бы хорошо, только вдруг обнаружилось, что они впали в крупный долг. Как это случилось - неизвестно, только для покрытия этого крупного долга решили устроить концерт в честь Глазунова. Тут произошло крупное столкновение между двумя группами избранников, между столовой комиссией и комитетом старост. Каждые хотели показать своё могущество, свою деспотическую власть и право, поссорились, поругались, но в конце концов концерт состоялся и, благодаря таким именам, как Глазунов, Собинов, Баринова, Мальмгрен, зал был битком набит. Самой большой вещью концерта была 7-я Симфония Глазунова. Она, конечно, милая, послушаешь несколько раз - ничего, нравится (Римский-Корсаков в восхищении), но какая-то невыпуклая и неиндивидуальная. «Сделана, а не сочинена», - говорит Розовский. На концерте была Глаголева. Это в первый раз я её встречаю в концерте. Глаголева безусловно очень красивая.

Мне бывает очень странно иногда: как это и почему это я до сих пор никогда и ни за кем не ухаживал. Рассуждая и так и сяк, я более или менее нашёл несколько причин. Во-первых, у меня привычка выискивать у человека дурные черты, а не хорошие, тогда как другой выискивает хорошие и старается покрыть ими дурные; следствием этого - что мало кто мне нравится вполне. Во-вторых, будучи в Консерватории, видишь массу барышень, следовательно embarras de richesse^{6} и ещё, запрещённый плод слаще для других, а здесь делай, что хочешь. В-третьих, я ужасно боюсь навязывать кому-нибудь себя, быть кому-нибудь неприятным, в тягость. Это чувство во мне так сильно, что доходит до щепетильности. Наконец, не хотелось портить свой известный престиж, установившийся в Консерватории. Что касается до учениц наших, то я себя настолько независимо и при этом прочно поставил, что такое мнение может долго держаться. Да я себя там так и привык держать. Впрочем, последнее время я решил быть подобрее и полюбезней.

Теперь насчёт дирижёрского класса. Черепнин дал дирижировать Саминскому и Канкаровичу, а больше никому. Фурману дал продирижировать 1/8 симфонии (полчасти), а Орлов, Коломийцев и я так и остались за штатом. Первые же двое всё-таки недовольны, что они всего по три раза махали. Наконец Канкарович составил заявление в Художественный Совет. Заявление очень хорошее, литературное, корректное, основательное, но там есть один пункт, с которым я не согласен, так как это некоторая нетактичность: «Мы не можем не заметить, что личность господина Черепнина недостаточно для нас компетентна и не раз в наших глазах дискредитировалась...» и прочее. Мне удалось склонить многих к тому, чтобы выкинуть пункт, и теперь заявление переписывают для приложения подписей. На последнем уроке я спросил Черепнина, что когда, мол, я-то буду дирижировать? Он ответил: «Не раньше, как после Рождества». После урока все мы, дирижёры, окружили его и стали жаловаться на своё ужасное положение. Черепнин - замечательный дипломат и политик. Он может удивительно тонко сразить человека. Помню такой случай: опоздал он на урок. Саминский, со всегдашним своим нахальством и без всякого позволения, не долго думая, стал за пульт и начал дирижировать симфонию. Вдруг - запоздавший Черепнин. Взошёл, постоял, затем хлопнул несколько раз в ладоши, чем остановил оркестр, и, обращаясь к Климову, очень громко: «Господин Климов, пожалуйста, «Meerstil» Мендельсона!». Красный как рак, Саминский забрал свою партитуру и незаметно соскользнул с занятого им высокого места вниз.

Другой случай уже был совсем недавно. После неудачных переговоров с Черепниным, дирижёры глухо роптали, что не дают им дирижировать. Ропот ещё усилился, когда он взошёл наверх и сам стал махать. Решили выразить протест и демонстративно уйти из класса, да никак не могли сговориться. Наконец решили, что будет антракт, а после антракта состоится демонстрация. Черепнин дирижировал долго, медленно, повторяя каждый такт чуть не три раза, и, наконец кончив, обращаясь к оркестру, проговорил: «Господа, сегодня антракта не будет: мы прямо кончим». Все дирижёры так и присели: хотели мы его одурачить, а вышло, что он нас одурачил, да ещё целый урок не дал никому помахать!

Возвращаюсь к сегодняшнему дню. Так и сегодня, поговорив, поговорив, он ловко повернул беседу и, выйдя чистым из воды, совершенно мило распрощался и ушёл. Среди разговора он патетически произнёс: «Да вот, господа, доведу моих учеников, Климова, Малько, до весны, выпущу их, а там может быть и уйду». Он томно опустил глаза, а у окружающих засияла радостная улыбка и все приятно переглянулись. «...A может и ещё останусь, не знаю», - продолжал он в раздумье. Все лица вытянулись. После ухода Черепнина я обратил внимание на одну его фразу: «Да устройте себе очередь, что ли, если так хотите!». Я на этом и стал настаивать. Меня поддержали и, составив алфавит, решили, что в раз будут дирижировать по три человека. Если этот проект пройдёт, то будет прекрасно. А то ведь это ужасно - Рождество, а я ни разу не махал! Впрочем, всё что ни делается, всё к лучшему! Если бы он мне дал дирижировать осенью, то я бы жестоко оскандалился, так как отродясь не держал в руках палочки, но последние недели три я стал дирижировать дома, перед зеркалом иногда, и порядочно насобачился; когда теперь придётся выступить, то буду совершенно уверен и спокоен, и поручусь, пройдёт ничуть не хуже, чем у господ Саминских и К°.