Дневник. 1873–1882. Том 2 - [57]

28 марта. Среда. Отъезд в Крым еще отложен на 11 апреля; предлогом выставляется холодная погода. Сегодня совещание у государя было назначено позже обыкновенного, в половине второго, по случаю церковной службы, хотя государь не говеет на этой неделе. Рассуждали опять о положении дел в Болгарии и Восточной Румелии, по поводу полученных донесений от князя Дондукова и разговоров, которые вчера имели канцлер и граф Шувалов с лордом Дефферином. Генерал Тотлебен, оказывается, внушил особенное доверие к себе английскому послу, который думает, что для полного успокоения Европы было бы полезно окончательную эвакуацию Болгарии и Румелии поручить Тотлебену. По всему видно, что к князю Дондукову никто не имеет доверия, его заподозрили в неискренности действий и подстрекательстве болгар к сопротивлению.

Были также сегодня рассуждения о том, полезно ли графу Шувалову ехать обратно в Лондон через Вену; граф Шувалов высказывает надежду склонить графа Андраши на нашу сторону в вопросах, предстоящих делимитационным комиссиям; князь Горчаков опасается попытки графа Шувалова оторвать Австрию от Англии или, как он сам выражается, изолировать Англию.

Перед самым выездом моим из дому на совещание получил я записку от английского посла с просьбой назначить ему час свидания, по возможности немедленно. По окончании совещания я сам заехал к лорду Дефферину. Он встретил меня с большою предупредительностью и объяснил цель нашего свидания желанием узнать мои личные мнения, прежде чем отправить курьера в Лондон с донесением о последних своих разговорах с князем Горчаковым, графом Шуваловым и Тотлебеном. По словам лорда Дефферина, он задался целью убедить свое правительство в искренности и прямоте намерений русского правительства относительно Восточной Румелии и[47] побороть общее недоверие к нашей политике. После всего уже слышанного им от названных лиц ему хотелось еще иметь мое заявление о наших видах.

Само собой разумеется, что я подтвердил ему всё, что было решено в последних наших совещаниях, и формулировал по возможности конкретно наши соображения о мерах к предупреждению нового кровопролития и беспорядков на Балканском полуострове по выходе наших войск и прекращении нашей администрации в крае. Я перечислил ему и разъяснил следующие пункты: 1) турецким войскам оставаться лишь в местностях, ныне ими занимаемых на южной окраине Восточной Румелии в Родопских горах, и не занимать никаких других пунктов; 2) в дружинах румелийских удержать наших офицеров; 3) поспешить с работами делимитационных комиссий, пока там еще находятся наши войска; 4) распределить выступление наших войск таким образом, чтобы арьергард их оставался в одном из центральных пунктов Восточной Румелии по возможности долее; наконец, 5) поспешить с назначением генерал-губернатора в Восточную Румелию и введением органического устава к сроку нашей оккупации, то есть к 3 мая, равно как и водворением к тому же времени княжеского правительства в Северной Болгарии.

По всем этим пунктам лорд Дефферин вполне соглашался со мной, il abondait dans mon sens[48] и даже сознавался в том, что упорное желание Англии дать Турции оборонительную линию по Балканам есть такая же фикция, как прежде был пресловутый принцип всей восточной политики – l’intégrité de l’Empire Ottomane[49]. Слушая медоточивые речи британского посла, сожалеешь только о том, что они не имеют ничего общего с решениями и действиями британского правительства.

31 марта. Суббота. В последние три дня не произошло ничего нового; дипломатические соглашения не подвинулись ни на шаг. Не было даже обычных совещаний у государя. Взамен того у меня собирались два дня сряду совещания по особым вопросам: вчера о направлении устраиваемого морского канала от Кронштадта до Петербурга и расположении порта на Гутуевском острове; а сегодня – об инструкции, составляемой руководству комиссии, назначенной (под председательством генерал-адъютанта Глинки-Маврина) расследовать злоупотребления в действиях бывшего полевого интендантства для продовольствования армии.

На днях приехал опять в Петербург великий князь Михаил Николаевич. Сегодня я просидел у него с час времени.

1 апреля. Светлое воскресенье. Давнишний обычай христосования с государем у заутрени отжил свой век. Когда все съехались во дворец, к общему удивлению, объявлено было, что государь христосоваться не будет. Многие озадачены и недовольны. Тем не менее почти вовсе уже и не христосовались между собой.

В течение дня по городу ходили слухи о том, будто бы ночью ожидали каких-то беспорядков. В действительности же только найдены были [опять] в разных местах новые противоправительственные печатные воззвания.

2 апреля. Понедельник. Опять покушение на жизнь государя! Утром, когда я только встал и оделся, дежурный фельдъегерь вошел сказать, что желает видеть меня полковник князь Трубецкой, чтобы передать что-то важное о случившемся с государем. Выйдя поспешно в приемную, я увидел князя Александра Васильевича Трубецкого, только что приехавшего из Ташкента, того самого, который в молодости был блестящим кавалергардским офицером, потом мужем знаменитой Тальони, консулом в Марселе, а затем впал в долги и нищету и нашел снова пристанище в военной службе в Туркестанском крае. Он рассказал мне, что был очевидцем, как во время прогулки государя, близ Певческого моста, шедший навстречу ему неизвестный человек сделал из револьвера несколько выстрелов и немедленно был схвачен; что государь остался невредим и, сев в первый попавшийся экипаж, доехал до дворца.