Дневник, 1862 г. - [2]

29 Августа. Вейсберг, рассказ о обманах работников, о Пироне и о обманах Kunde.² — Писал плохо. Обходишь сущность, и выходит болтовня. Обедал дома. Пошел к Берсу, с ним в Покр[овское]. Ничего, ничего, молчание.... Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое — немножко надежда (к[оторой] не должно быть). Свинья. Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже. У них была сцена. Всё неестественно. Попов необычайно умен и приятен. Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты всё ждешь. Как не ждать.

30 Августа. Утро работал. Помешал Тимирязев. Разозлил Гиляров. Дома обедал, заснул и потом к Берс. С[оню] к П. не ревную; мне не верится, что не я. Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в С[оничку] К[алошину] и в А. только. Ночевал у них, не спалось, и всё она. «Вы не любили», она говорит, и мне так смешно и радостно. —

31 Авг. И утром тоже сладкое чувство и полнота любовной жизни. Писал. Два дурака — Плещеев и Якушкин помешали, — предисловие и вставки к Магомету. К Тютчевым, закорузлые синие чулки. Как мне на них гадко. Кто-то заговорил, и мне показался ее голос. Крепко идет 3-я и последняя. Не про тебя, старый чорт — пиши критические статьи! Начал ей писать — помешали — и хорошо. Я не могу уехать теперь — вот что. Кохановская — стерва, и все стервы, засохли в кринолине.

1-го Сентября. Утро работал — вяло. Голова болела гимороидально. К Рахман[инову]. Всю желчь поднял. Не пропущена 1-ая статья. Надо вдвое работать новую. Был у Перфил[ьевых]. И их больше люблю, чем прежде. О С[оне] спокойнее.

2 Сентября. Утро писал очень плохо. Вас[инька] всё виноватый. — Пошел к Берс. Пако. Они у Оболенских. Театр. Бедная Лиза! С[оня] и там славно. Берсеин в карете. Она сказала о п[рофессоре] П[опове?] и блуза. Неужели это всё нечаянно. —

3 Сентября. У них, сначала ничего, потом прогулка. «Он дурен, вы здоровый», лорнет, «приходите пожалуйста». Я спокоен! Ехал и думал: либо все нечаянно, либо необычайно тонко чувствует, либо пошлейшее кокетство, нынче один, завтра другой и, главное, к чему отъезжающий, либо и нечаянно, и тонко, и кокетливо. Но вообще, ничего, ничего, молчание. — Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой. Вечер у Перф[ильевых]. Скучные старики. Знаю, Васюк, знаю твои грехи. Как пошло тихое обманывание друг друга — счеты. А может, и мне судьба тоже. — Memento,³

Дублицкой, старый чорт, дядя Лявон. А чувствуешь: «mein schönes Herz».⁴ — Главное, кажется, так бы просто, в пору, ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья. —

[7 сентября.] 4 Сентября. В Москве не знаю, что было. Было скучно.

5 Сентября. Пришел, стукнул Володю. Толпа Зайковских, гулянье и не то, не то, не то. А накануне я не спал ночь, так ясно представлялось счастье. Вечер говорили о любви. Еще хуже. Хотел непременно поговорить с Таничкой. Во сне жалкая борзая больная собака.

6 Сентября. Утром учил, гулял и злой и без ничего ушел домой. — Я стар, чтобы возиться. Уйди, или разруби. Хорошо было идти одному ночью. Театр, что-то еще. Кроме Б[ерсов] ничего нет в это время.

7 Сентября. Сказал Васиньке и стал спокойнее. В[асинька] жалок; так мелко, старо, паралельно чувствуется ему. Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. — Дублицкой, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь — там, брат, кадеты. — Нажрался с Вас[инькой] нынче и сопе[ли], лежа друг против друга, это твое. — Вздор — монастырь, труд, вот твое дело, с высоты кот[орого] можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, — и я был в этом монастыре и опять вернусь. Да. ————————————

Неискренен дневник. Arrière-pensée,⁵ что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и...... и это для нее.

8 Сентября 1862. Утром Ауербах с статьей жены. Вас[инька], Суворин. Саша Б[ерс]. Пошел-таки к Б[ерсам] к обеду. А[ндрей] Е[встафьевич] в своей комнате, как будто я что украл, Таничка серьезно строга. С[оня] отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других — условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню — девка крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Л[иза] как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне всё кипело. С[оня] напустила на себя Берсеин татьянин, и это мне казалось обнадеживающим признаком. Ночью гуляли. —

9 Сентября. Она краснеет и волнуется. О, Дублицкой, не мечтай. Пришел с Пако и с Сашей, обедал, спал. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, к[отор]ое не пошлю. Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год. —

До 3-х часов не спал. Как 16-тилетний мальчик мечтал и мучался.

[10 сентября.] Проснулся