Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - [24]

— Токмо не Митяй! — торопливо выговорил Алексий. — И потом, митрополита русского ставит Константинополь. Мыслю, Филофей Коккин, нынче тем паче, не захотел бы отступить от правил Греческой патриархии!

— Правила Греческой патриархии нынче покупаются русским серебром! — возразил Леонтий.

— Серебро дает князь! И, увы, Дмитрий, мню, восхощет узреть на моем месте скорее Митяя, чем кого иного!

— Князь Дмитрий — твой воспитанник, отче! — с легким упреком возразил Леонтий.

— Да… Он добр к боярам, ко всем…

— Кроме Ивана Василича Вельяминова? — уточнил Леонтий.

— Не ведаю. Ничего не ведаю, Леонтий! — Алексий потряс головою, и вновь все сущее поплыло перед ним. Он засуетился, задергал перстами, справляясь с подступившею слабостью, глубоко задышал и наконец, утвердясь в кресле — кружение медленно замирало, возвращая сущее на свои места, — вопросил:

— Как ты полагаешь, Леонтий, ежели я пошлю Ивану Вельяминову грамоту и попытаюсь уговорить Дмитрия отложить гнев, он придет?

Леонтий нахмурил чело еще более.

— Того не ведаю! — возразил. — Но сих слов я и сам ждал от тебя, владыко.

— Давай напишем, — с торопливою, несколько лихорадочною радостью подхватил Алексий, — напишем сейчас, тотчас! Пиши! «Заблудший сыне мой…» Нет, попросту, «Сыне мой!». Ведь он страдает? Он должен страдать, потерявши родину! Быть может — «Страдающий сыне мой! Отец твой духовный, Алексие, пишет тебе»… Нет, лучше: «зовет тебя покаяти и отложить гнев»… Нет, не гнев — обиду.

Алексий то замолкал, то начинал быстро диктовать, и тогда Леонтий едва успевал исписывать вощаницы. Над посланием трудились более часу. Сокращали… Алексий ни в себе, ни в других не любил многоглаголания. Наконец, измученный, словно после трудной работы, он отвалился в кресле, полузакрывши глаза, выслушал написанное.

— Кажется, так! Пошли ему… Нет, лучше сперва я сам поговорю с князем! — И снова тень боли мелькнула в его глазах. Князь ныне мог и не послушать своего престарелого владыку… — Нет, напиши, пошли, пусть пришлет покаянную грамоту! Тогда мне легче станет баяти с Дмитрием! — произнес он. Вступающий в силу нравный князь тревожил Алексия все больше и больше. Оба надолго смолкли, Леонтий складывал вощаницы, коротко взглядывая на владыку.

— Скажи, отче, — вопросил он негромко, — что содеял бы ты, ежели Дмитрий от некоей хворости, черной смерти или иной зазнобы какой, занемог и погиб?

Медленно оживали, становясь, как прежде, прозрачно-глубокими, старые глаза на высохшем пергаменном лице, так в пучине морской проглядывает порою донная гибельная глубина, и словно бы вновь наливался силою выпуклый лоб, а безвольные доднесь персты хищно врастали в резное дерево подлокотий.

— Я остался бы жить, — тихо и властно произнес Алексий. — Я остался бы жить, дабы воспитать княжича Василия до мужеска возраста, яко великого князя владимирского! Дело Москвы, дело Руси не должно погибнуть ни от какой случайной притчины!

И вот таким именно хотел узрети владыку Леонтий. Вот таким! И узрел. И почуял волну горячей любви и нежности к этому великому старцу, вновь, как и прежде, одолевшему духом своим немощную и бренную плоть.

— Спасибо тебе, Леонтий! Но ты ведь не с тем приходил ко мне, сыне? — тихо вопросил Алексий, глядя задумчиво и устало на верного сподвижника своего.

— Да, отче! Помнишь Никиту Федорова? — Алексий молча кивнул головою. — У сына егового и вдовы сябер отобрал погорелое место на Неглинной. Приехали хлопотать. Можем ли мы помочь им?

— Напиши грамоту. Я приложу свою печать, — не задумываясь, отмолвил Алексий. — Дьяка… Вызову к себе. Чаю, слово мое пока еще не исшаяло на Москве!

И когда уже, сложив вощаницы, Леонтий намерил уходить, Алексий произнес тихо:

— Послушай, Леонтий… В самом деле, как это хорошо! Родовое место! На пожаре, на пустой, выгоревшей земле! И до двадесяти летов никто не вправе занять его. Никто! По закону. По Правде Русской! Дабы объявился хозяин, владелец месту сему! Дабы не погасла свеча, не истаяла жизнь! И это вот родовое право на землю и жизнь на земле обязаны мы защищать от насилия и татьбы… Даже от самой великокняжеской власти, — прибавил он неожиданно сам для себя.

Леонтий вздрогнул. Вгляделся в сухое пергаменное лицо, в уже вновь далекий, нездешний взор. Вот как? И от самого князя? Родовое право каждого смерда на землю свою!

— Как это хорошо! — вновь прошептал владыка.

Леонтий вышел, тихо притворивши дверь. Подумал о скором прибытии патриарших клириков, о чем так и не посмел сказать днесь Алексию. «И ему еще предстоит вынести это!» — тихо ужаснул про себя.

Он, Леонтий, на все был готов ради наставника своего, даже на смерть, но, увы, токмо единого надобного — здоровья и лишних лет жизни — не мог он передать владыке.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

К радости Никитиной вдовы, Леонтий сдержал свое обещание. В ближайшие дни (Москва готовилась к походу, и Иван с матерью сидели невылазно в городе) Алексий побеседовал с дьяком, и на Неглинную, к упрямому соседу, были посланы приставы, после чего, ворча, как собака, которую отогнали от кости, тот уступил. Мать с сыном отмеряли по снегу границы своего старого двора, сосед пыхтел и супился, пытаясь оторвать хоть кусок, хоть ту землю, что, захватив, занял сараем, и Наталья готова была уступить, но тут Иван, вздымая подбородок и недобро шевеля желвами скул, вмешался, отстранив мать рукой: