Леня вполне соглашался с Арутуняном, когда тот замечал, что и ёрш — тоже рыба боевая, хотя и поменьше ростом, чем окунь или судак.
Матвейчук послал Леню на плотину следить за намывом грунта.
Леня уже привык к огромности плотины. Она протянулась от одного материкового берега Дона до другого. Большая ее часть была уже готова. Теперь плотину доводили до полной высоты, а кое-где уже начали облицовывать бетонными плитами.
В средней своей части земляная плотина смыкалась с бетонной — высотой в сорок метров и длиной в пятьсот. Ее громада лежала в котловане, как серый левиафан.
Работая на плотине, Леня нервничал. Ему все казалось, что их землесос не работает с полной мощностью, не «дает жизни» так, как следовало бы. А между тем наращивание плотины шло со скоростью, превышавшей все расчеты: по пятьдесят-шестьдесят сантиметров в сутки вместо обычных тридцати.
У землесоса уже было свое героическое прошлое. Леня по молодости лет жалел, что приехал к окончанию работ, не был участником зимних событий на строительстве и не видел весеннего разлива Дона. Рассказывали, что Дон осатанел. Вода неслась с бешеной скоростью. Плотину спасли только новыми перемычками и насосами. Это была всеобщая авральная работа.
Зимой авралов не случалось, но, по словам Матвейчука, «работенка» была тоже трудная.
Землесос, как ледокол, ломал своим корпусом лед и непрерывно качал песок. Если летом еще можно было останавливаться, то зимой это было немыслимо. Стояли морозы. При остановке хотя бы на несколько минут песок с водой в трубах, протянутых на километры, неминуемо бы замерз. А вместе с тем обледенел бы и верхний, только что намытый пласт грунта на плотине, так называемая карта намыва.
Этого нельзя было допускать. Экипаж землесоса предупреждал все возможные заминки и добивался, чтобы машины работали, как хронометры.
А ночи стояли ветреные, хмурые. Из степей несло валами то мокрый снег, то колючую крупу. Тучи опускались так низко, что закрывали по временам стрелы экскаваторов. Короткие дни поседели от изморози. Серый снег, смешанный с глиной, угрюмо лежал на земле, на бетонных массивах, на машинах и берегах Дона. Из-под этого снега лишь кое-где торчал бурьян.
Что говорить, нелегкая была зима, особенно зимние ночи… Но трудная была и весна, когда земля оттаяла и превратилась в ползущий под ногами и колесами жидкий клей.
Да и летом выдавались тяжелые дни. Однажды задул с верховьев Дона сильный ветер. Он сорвался внезапно и поднял над котлованом смерчи пыли; он завил эту пыль и понес ее в степь — порошить глаза, ослеплять водителей машин, шуметь в траве, засыпать дороги.
К вечеру ветер усилился. По Дону катились пенные валы. А к ночи ветер дул уже не порывами, а упорным, тугим потоком.
Леня стоял ночью на вахте. Пронзительно визжали тросы. Волны гремели о борт. Временами ветер наваливался с такой грубой яростью, что Леня крепко вцеплялся в поручни, чтобы устоять на ногах.
Торопливо, как маятники, раскачивались от ветра огни на строительстве. Казалось, ветер, взяв могучий разгон по степям, пытается погасить эти огни и поднять к небу навалы земли, чтобы снова, как десятки и сотни лет назад, свободно бушевать и хозяйничать над Доном.
Но огни не гасли. Они сопротивлялись ветру. Гул его не мог заглушить шума строительства. Автомобильные гудки доносились до землесоса и говорили, что и в эту ненастную ночь машины непрерывно работают и никакой ураган не сможет остановить поток бетона.
Потом в шум ветра, лязг цепей и разноголосый крик береговых машин вошел новый звук. Леня прислушался. Из того места, где трубы лежали на понтонах, доносилось шипенье.
Леня бросился к Матвейчуку. Через минуту все выяснилось. Волны раскачали понтоны и порвали соединения между трубами. Из них хлестали фонтаны песка и воды.
Запасные трубы стояли на плотах у берега. Надо было заменить ими поврежденные. Арутунян вместе с Леней соскочили в темноте в лодку. Ее бестолково швыряло и било о борт землесоса.
Волна вырывала у Лени из рук весла. Леня греб изо всех сил и стонал от напряжения — нельзя было ни на секунду остановиться.
Но самое трудное оказалось впереди, когда Арутунян вместе с Леней расчалили плот с запасной трубой и ее пришлось тащить к землесосу на буксире.
Ветер совершенно обезумел. Он лепил брызгами в спину. Леня греб вместе с Арутуняном. Кожа на ладонях была стерта до крови. На помощь пришла вторая лодка. Трубы сменили, и после короткого перебоя песок с водой снова понесся по ним на отлогий берег, на невидимую в темноте плотину.
Матвейчук похлопал Леню по плечу:
— Получишь благодарность в приказе. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня и вытер рукавом мокрое лицо.
Он пошел в кубрик обсушиться. Ему хотелось рассказать кому-нибудь все, что с ним только что случилось. Но сделать этого не удалось. В кубрике никого не было, а висела только ослепительная электрическая лампочка. Она освещала портрет Горького на стеке.
Леня начал разуваться, чтобы высушить бутсы, и вдруг смутился: с портрета пристально, чуть прищурившись, смотрели на него смеющиеся глаза Максима Горького.
Леня незаметно толкнул ногой разбухшие бутсы под койку и поджал ноги. Ему даже как будто послышался неторопливый голос:
