Для особого случая - [3]

– Я тобой горжусь, мамочка, ты у нас молодчина…

Галину бросило в жар от этих объятий и признания: дочь была сдержанна на ласку и тёплые слова говорила редко, и отмеряла по чуть-чуть. Да и было в кого…

Они пили чай, разговаривая уже о бытовых и семейных делах. Зашла соседка, быстро проглотила с ними чашку чая и попросила передать сыну, который учился в Москве, сумку с домашними продуктами. Но дочка отрезала, что матери там не до этого будет. Соседка убралась несолоно хлебавши.

Вернулся с работы Колька, на удивление – трезвый. Жадно поел горячего супа и ушёл затапливать баню.

Заехал зять с внучками. Те пообнимались с бабушкой, напились молока, наперебой рассказывая о своих радостях и горестях.

Потом все уехали.

И в доме стало очень тихо.

И тоска скрутила душу Галины.

И всё показалось зряшным…

Она выключила свет и выглянула в кухонное окно во двор, где уже смеркалось. Муж сидел на лавочке около топящейся бани, закинув ногу на ногу, неторопливо курил папиросу. Рядом с ним на земле лежал белый дворовый кобель.

Галина подняла взгляд вверх: среди звёзд, усыпавших прояснившееся, не иначе, к заморозку, небо, медленно двигалась мигающая точка – летел самолёт.

Завтра в таком же самолёте, который будет казаться с земли только мигающей точкой, полетит она…

Во вторник Галина вернулась. Зайдя в дом, сразу услышала богатырский храп пьяного мужа. Устало присела на стул у порога, опустив на пол сумки с гостинцами. Выдохнула:

– Слава Богу, дома…

На следующее утро она шагала привычной дорогой по бодрому октябрьскому морозцу, покрывшему инеем и голый перелесок, и сухую чёрную траву в поле, и большую глубокую лужу. Солнце, ёжась от холода, нехотя поднималось из-за горизонта. А Галине было тепло от быстрой ходьбы, в рабочей телогрейке, в рейтузах и сапогах, надетых с толстым шерстяным носком. Она знала, что работы предстоит много: выпивоха Анисимова за неделю наверняка запустила ферму, коровы грязные, полуголодные. Но Галине было радостно и легко, потому что она понимала, куда и зачем идёт. Она была в своей стихии. Именно «как рыба в воде», лучше и не скажешь.

В четверг выйдет районная газетка, где на первой полосе, занимая всю её центральную часть, будет красоваться фотография с подписью: «Лучшая доярка России 2010 года Галина Кудряшова принимает поздравления от Президента РФ». Галина стоит рядом с руководителем страны в зажатой позе, ссутуленная, с испуганным взглядом. На груди у неё блестит медалька, приколотая лично Президентом.

От прокола навсегда останется след на её новом платье – платье шоколадного цвета, с белой оторочкой по вороту и рукавам, которое в момент награждения некрасиво собралось между ног, задравшись на коленях и прилипнув к капроновым колготкам. В суете перед отъездом Галина совершенно забыла прополоснуть его в кондиционере, как это советовала сделать молодая продавщица из магазина «Одежда для вас».

Муж Колька, хмыкая и потешаясь, вырежет из районки эту фотографию и приколет булавкой к обоям в углу над кухонным столом.

Через три дня Галина снимет вырезку и спрячет вместе с платьем и медалькой в самый дальний угол комода.

Измена

Беда пришла внезапно. Как ей и положено.

Голова у Лизы разболелась ещё с вечера, кружило сильно. Она даже стирку отложила, хотя Володя специально подтопил баню, нагрел воды. Легла пораньше, подумала: высплюсь, всё пройдёт. К утру боль не утихла, но Лиза поднялась, растопила печь, взяла подойник и пошла к корове. Доила, сидя на низенькой скамеечке, упёршись головой в тугой горячий коровий бок. Перед глазами плавали цветные пятна. Смирная Ромашка флегматично хрустела сеном, в брюхе у неё сыто бурлило. Закончив дойку, Лиза тихонько встала со скамеечки, взяла тяжёлое ведро с парным молоком, выпрямилась, сделала несколько шагов и упала у дверей хлева. Подойник опрокинулся, молоко вылилось и мгновенно впиталось в подстилку. Ромашка потянулась мордой к лежащей хозяйке, понюхала её и коротко взмыкнула.

Из больницы Лизу выписали через десять дней. Сын Павлик на своей машине довёз из райцентра до дому. Вдвоём с отцом они осторожно завели Лизу, приволакивающую правую ногу, в избу, помыли, переодели и положили на застеленную свежим бельём высокую кровать. Павлик уехал обратно.

С Лизой остался муж. Он приставил к кровати табуретку, тихо сел и мягко взял холодную Лизину руку с истончившимися жёлтыми пальцами в свою большую ладонь. Вглядывался в измождённое, перекошенное на правую сторону лицо жены, гладил и поправлял свободной рукой её растрепавшиеся потускневшие волосы.

– Лизонька, матушка, скажи чего-нибудь…

Лиза смотрела прямо на него своими густо-серыми глазами, из уголков которых медленно стекали по щекам, куда-то за уши, на подушку, крупные слёзы.

– Давай я покормлю тебя… – ласково предложил он, но Лиза в ответ только прикрыла веки и выдохнула какие-то нечленораздельные звуки.

Володя переспросил:

– Что, милая?

– и ачу…

– Чаю?

Лиза раздражённо дёрнула головой.

– паать буу…

– Что?

– паать буу!

Она снова закрыла глаза и отвернула голову к стене. Володя выпустил её руку:

– Ну… спи… если чего – зови.

Он поднялся с табуретки, вышел из комнатки, отгороженной дощатой перегородкой, задвинул тряпичную занавеску на дверном проёме. Подумал и оставил щёлочку, чтобы следить за женой, не тревожа её лишний раз. Сам прихватил папиросы, больничные документы и выписки и вышел на крыльцо: посидеть, покурить, подумать, как дальше жить…