Для фортепиано соло - [4]
Он разразился своим знаменитым смехом, походившим на ржание, подлинно театральным смехом, достойным Фредерика Леметра или Гаррика.
Я тоже разозлился:
— Я был вашим другом и сейчас ваш друг, но я еще и друг Одетты… Друг, а не любовник… И вы это прекрасно знаете… Разве я виноват, что вы поставили меня в невозможную ситуацию?
— Значит, вы признаетесь, что Одетта доверила вам то, что вы утаили от меня?
— Ни в чем я не признаюсь, я просто говорю, что очутился в трудном положении между вами обоими.
Но он меня уже не слушал. Прошел в глубь сцены, бормоча какие-то слова, которые я не разобрал, затем вернулся к Женни и ко мне. Лицо его прояснилось, он чуть ли не улыбался. Положив свои огромные руки на плечи Женни, он оглядел ее с нежным восторгом.
— Ты — великая актриса, — сказал он. — Величайшая… Ты поняла благодаря одному лишь сценическому инстинкту, что я заставляю тебя произносить фальшивый, неправдоподобный текст… А я, тоже великий актер, пошел по пути, который ты мне указала, пошел против своего чувства, против своей гордости… В блеске молнии я увидел истину… И я опишу ее. Это будет великолепно… Эту пьесу нужно переделать, и обещаю тебе, что ты получишь роль твоего масштаба, роль, которую ты полюбишь.
— Я в этом не сомневаюсь, — с видимым волнением ответила Женни.
— Что до вас, — сказал он мне, — что до вас… А вы мне будете помогать.
В этот момент с робостью вошел консьерж театра и сказал Фаберу:
— Мадам прислала меня сказать, что она ждет внизу в машине…
Вновь раздался знаменитый смех:
— Мадам внизу? Попросите ее подняться сюда.
Через мгновение появилась сияющая Одетта.
— Вот как! — воскликнула она. — Меня сегодня допустили… И Бертрана тоже? Все идет хорошо? Привет, Женни.
Фабер смотрел на нее, качая головой.
— Ах ты, шлюшка, — сказал он, — но я все же очень тебя люблю… И ты меня очень любишь… Да, хочется тебе или нет, ты любишь только меня… Я собираюсь написать, моя маленькая Одетта, лучшую пьесу в моей жизни.
— Я не понимаю, — сказала она, — но верю тебе.
Фабер работал не часто: он писал по одной пьесе в год и тратил на нее от трех до четырех недель. Но работе он отдавался целиком. Сначала он рассказывал сюжет всем встречным и поперечным, чтобы оценить его выигрышные стороны. Излагал он очень хорошо, копируя голоса, подкрепляя мимикой сочные выражения и находя вдохновение по ходу повествования. Потом, поверив в собственный сценарий, он диктовал сцены секретарше, приучившейся ловить фразы на лету, пока он расхаживал по кабинету, исполняя поочередно партии всех исполнителей. Наконец он перечитывал набросок и в этот момент часто призывал меня для консультаций. Новая версия «Жертвы» показалась мне превосходной. С поразительной смелостью он дошел до крайней точки в ситуации, тягостной для него самого. Из этого получилась сильная истинная драма с многочисленными комическими эпизодами и яростными сценами, создававшими счастливый контраст.
Я не был при том, как он читал пьесу Женни, но спустя несколько дней встретил ее.
— Вы знаете второй вариант «Жертвы»? — спросила она. — Это по-настоящему хорошо, правда? Последние два-три года сюжеты Фабера мне перестали нравиться… Его персонажи казались мне ходульными, но на сей раз снимаю шляпу! Это сама жизнь… лишь слегка стилизованная.
— Вы довольны ролью?
— Я в полном восторге… Легко произносить, легко прожить… Никаких проблем…
Репетиции шли как по маслу и в быстром темпе. Фабер иногда приглашал меня, и мне случалось встретить там Одетту. Я не видел ее с того момента, как муж открыл реальное положение вещей. Вместе, в театре или в свете, они держались совершенно естественно и ничем не показывали, что между ними произошла некая размолвка. Вскоре было объявлено о генеральной репетиции «Жертвы». Пьесу уже окутывала аура успеха. Об этом доверительно толковал весь театральный люд: гримерши, машинисты сцены, электрики.
Представление оказалось триумфальным. Публика очень любила Женни, а взыскательные критики, часто упрекавшие Фабера в схематичности его героев, признали, что в «Жертве» он больше, чем где бы то ни было, преуспел в изображении человеческих страстей.
Когда занавес после двенадцати вызовов опустился наконец в последний раз, все друзья четы Фаберов устремились за кулисы. С трудом пробираясь вперед в переполненном коридоре, я слушал разговоры людей, толкавших меня со всех сторон. Многие сумели угадать прототипы:
— Удивительно! Женни заговорила совсем как Одетта Фабер.
— Да, и это тем более изумительно, что они вовсе не похожи друг на друга.
— А Бертран? Феноменально! Вплоть до его походки…
— Тише, старик, он у вас за спиной.
Когда нахлынувшая волна приподняла меня и бросила в гримерную Женни, где были и Робер с Одеттой, одна из приятельниц по глупости или по злобе сказала Одетте:
— Я вас узнала.
Одетта весело и искренно рассмеялась.
— Меня? — переспросила она. — Но я не играю никакой роли в этой истории.
— Как? А Жюльетта?
— Жюльетта похожа на меня не больше, чем вы на «Даму с камелиями».
