Длинные тени - [73]

Ван Дам подумал, что рисунок Береку не следовало показывать. Все остальные — надо было, а этот — нет.

— Берек, — сказал он, — ты пока верни мне рисунки. Хочу просмотреть их при дневном свете. Два дня у нас есть. Я еще успею передать тебе работы. Пока только спрячь у себя несколько первых рисунков, на которых я увековечил кое-кого из убийц, а это силуэт Ноймана, вырезанный из черной бумаги. Возможно, и он тебе пригодится.

Ван Дам не успел передать Береку остальные рисунки.

Когда Нойман пришел за художником, он застал его за работой над женским портретом.

— Ван Дам, — сказал Нойман, — теперь все! Я уж как-нибудь обойдусь без любовницы Вагнера. — И, помолчав, добавил: — У Густава Вагнера в голове, очевидно, ливер, а не мозги. Вы свою работу закончили. Если вы верующий, скажите своему богу то, что у вас, евреев, принято говорить перед смертью, и получите по заслугам. Знайте, ван Дам, таланты я ценю. Вас я не загазую, как мы поступаем со всеми, вы умрете от моей пули.

Берек судорожно заплакал.

— А ты, гаденыш, — закричал Нойман на Берека, — марш к Куриэлу! Твое счастье — он нам пока еще нужен.

— Мы с тобой, Берек, не успели… — произнес ван Дам.

Это были последние слова, которые Берек от него услышал.

…В Берлине стоит теплый день. Солнце почти в зените. Но Берек как бы весь застыл, а перед глазами мелькают черные полосы. Откуда людям знать, о чем он сейчас думает? То, что он в счастливом возрасте, — это и так видно. А что на душе — это ведь скрыто от глаз.

НА СУДЕ И ПОСЛЕ СУДА

До Моабитской тюрьмы, где проходит судебный процесс над Эрихом Бауэром, Берек намеревался идти пешком, но разбуженная память увела его так далеко, что он забыл о времени. Пришлось вскочить в трамвай, иначе бы он опоздал к началу заседания.

Высекая дугой искры, ярко-желтый трамвай промчался через мост, под которым текла Шпрее, и Берек увидел круглую стену из красного кирпича, огораживающую пятиугольное здание тюрьмы. Зал заседаний суда до того переполнен, что дышать нечем. Заняты и все места для представителей печати. Не так-то просто узнать, кто из публики в свое время был узником, как Берек, а кто выносил и исполнял приговоры. Хотя нет. Не совсем так. Если хорошенько присмотреться, многое можно определить даже по тому, кто как молчит. Не говоря уже о тех, кто отпускает неуместные остроты и шутки, как эти двое, что сидят рядом. Берек испытывал почти физическую боль, но приходится терпеть. Ему уже не раз доводилось слышать от весьма солидных людей: неужели прошлое должно, как тень, следовать за тобой и преследовать тебя? Стали бы они здесь, на суде, повторять свой вопрос?

За те полчаса, что Берек находится в зале суда, Бауэр уже во второй раз отвечает, что он только выполнял приказы. На вопрос, сколько человек было задушено в газовых камерах Собибора, он отвечает, что точного числа не знает, а говорить наобум не в его натуре. Ему напоминают, что эсэсовцы устроили пиршество по случаю уничтожения пятисоттысячного узника Собибора и об этом по телефону рапортовали своему главному шефу Глобочнику, — Бауэр отрицает все это.

Он может подтвердить только то, что телефонный аппарат в Собиборе действительно был. Сперва на почте возле станции, потом на территории лагеря. Само собой разумеется, что пользоваться телефоном могли только офицеры СС. Но неужели он, Бауэр, должен помнить все рапорты, которые при нем отдавались?

О приезде Гиммлера в Собибор он ничего сказать не может. Ничего не помнит. Абсолютно ничего. Ему напоминают: рейхсфюрер, в сопровождении пышной свиты, прибыл специальным поездом 13 марта 1943 года. Роскошные вагоны были замаскированы и снаружи походили на обыкновенные товарные.

За сутки до этого из Люблина на грузовых машинах доставили двести молодых красивых еврейских девушек. Их не сразу отвели на «небесную дорогу», а загнали в барак, там они переночевали, а на следующий день он, Эрих Бауэр, в присутствии Гиммлера, загазовал их.

Бауэр сидит с таким видом, будто слышит об этом впервые. Поэтому не приходится удивляться, когда он отрицает, что за эту акцию рейхсфюрер повысил его в чине и наградил орденом. Бауэру кажется, что награждение было уже после Собибора, в Италии. Там он воевал против партизан. Кстати, обращает он внимание суда, немало немцев сложили там головы, и по сей день никто не знает, где истлели их кости. Что было бы, если бы и он оттуда не вернулся? Выходит, единственная его вина в том, что пуля его миновала?

Бауэра спрашивают, кто первым в Собиборе включил мотор, подававший газ в камеры, а поскольку он молчит, судья зачитывает выдержку из его показаний на предварительном следствии. «Мотор, снятый с подбитого танка, в лагерь привез, установил и включил Эрих Фукс». Бауэр подтверждает: да, это так, но как долго Фукс пробыл в Собиборе, он не знает. Возможно, что неполный день или даже считанные часы. Фукса он больше никогда не встречал и потому не запомнил его.

Признает ли он себя виновным в том, что задушил сотни тысяч людей?

Нет, своими руками он никого за горло не брал. Его дело было включить мотор для подачи газа в камеры на время сеанса.

Прокурора интересует, что в данном случае означает «сеанс»?