У невысокой елочки рядом с кремлевской стеной стоит Вилик, Елена и инопланетянин. Елена и Вилик крепко держат трехпалые лапки инопланетянина в своих руках.
— А может, не надо? — обреченно спрашивает зеленокожий. — Дети ведь. Жена.
— Дети и жена на очереди, — утешает мальчик. — За ними скоро придут.
Инопланетянин поворачивает сморщенную мордочку к Елене. Та отводит глаза.
— Извините. Мы ведь, в сущности, не виноваты…
— А кто виноват?
— Эй, кончайте там трепаться! — горланит в рупор Бочкадельников. — У меня свет уходит.
— И никуда он не уходит, — с неожиданной злобой говорит Елена. — Свет давно уже ушел.
Под кожей ее ладоней и предплечий пробуждаются сотни маленьких созданий. Плоть женщины начинает таять, рассыпаться, и стальные мухи, из которых она состоит, устремляются из кистей Елены в тело инопланетянина. Наносаранча в ладошках Вилика, будто ожидавшая сигнала, тоже подается вперед — и через секунду на месте зеленокожего уже катается мельтешащий тысячами жужелиц и жвал клубок, а через две все кончено. Облако саранчи взвивается над площадью. Да и сама площадь медленно распадается: здания тают, будто съедаемые кислотой, рушатся опоры прожекторов, облачками взлетают к черному небу зубцы стены и лица поздних прохожих. На секунду задерживаются купола собора — но и их сметает черным ветром, в потоках и водоворотах которого еще угадываются черты Дьера, и Теодора Симеоновича, и плавник золотой рыбки. А потом гигантская туча поднимается и — будто и не было минутной передышки — возобновляет свое течение сквозь пустой и голодный космос.
