Дивертисмент - [11]

– Это труднее, чем раскладывать марки для дяди Роберто. Это хуже, чем читать твои стихи, это тяжелее, чем рожать, чем слушать Сен-Санса, больнее, чем камешек, попавший в туфлю в чечевичных посевах. Это гораздо хуже и тяжелее.

– Знаешь, как жалко резать. Столько работы – и все напрасно, – жалуется Лаура, теребя свой клубок. – Передай ножницы. Потом попробуем с другого конца.

– Там окажутся точно такие же узелки и на том же месте.

– Ничего, смотаем в три-четыре приема. Давай ножницы.

Монья положила клубок на швейную машинку и подошла к окну. Комната для шитья (бордельчик – как называл ее дядя Роберто) содрогалась от послеполуденного солнца, в голову лезло черт знает что, иссиня-черные волосы Лауры, кожа ее рук, табуретка, «Vogue», комната взрывалась криками, ножницы двигались, как хромированная гильотина, булавки – высокомерные солнышки на алом плюше, манекен Моньи и бесконечная череда зеркал. Между зеркалами носилось раскаленное копье, Монья ощутила, как оно стремительно пронзило ее профиль и унеслось прочь – пять тысяч погонных метров

Insensiblement

vous vous кtes glissée dans ma vie,

insensiblement

vous vous кtes logée dans mon coeur…[15]

– Хватит, надоела ты мне. Одно дело – Жан Сабло, другое – одна из сестер Динар.

– Монья Динар, diseuse.[16] Как я вам так – в профиль?

– Плохо. И поешь ты, хрипя и всхлипывая, разве что спишем это на твой новый стиль.

– Никогда ты не ценила мой талант. – Она посмотрела в окно: шестью этажами ниже – зеленщик, сорок шестой, люди, люди, светлые костюмы, «бьюик»… – Vous vous кtes glissée dans ma vie… Сегодня мне приснился Сабло. Он был толстым и очень смуглым – как мексиканские певцы – и пел, сидя на стуле задом наперед, а по парадной лестнице какого-то казино мимо него все шли и шли люди – высокие и светловолосые, наверное, все – датчане.

– Эти ножницы не режут. Монья, передай мне другие, ну те, черные. Да, черные, как твой Сабло.

– Они у тебя, вон там, под всяким барахлом. Точно, это и есть мой Сабло. Пусть поют ножницы, пусть поют.

Она высовывается в окно и чувствует, как огненный язык медленно облизывает ее мгновенно краснеющие веки, какие-то синие искры вокруг, что-то жарится совсем неподалеку, часы в гостиной показывают ровно три. Жара невыносима, лоб обожжен. «Нет, – слышен откуда-то издалека голос Лауры. – Этими тоже никак не отрезать. Представляешь, все ножницы тупые, ни одни не режут».

– Эй, потише, потише. Как-никак, у тебя в руках Жан Сабло.

– Ну и ладно. Только они все равно не режут. Странное дело: две пары ножниц – и ни одни не могут перерезать эту треклятую нитку.

– Скоро придет дядя Роберто, – сказала Монья, прячась от солнца. – Кому-то придется предложить ему сыграть в марки.

– Чур, только не я, – ответила Лаура, вертя в руках Жана Сабло. – Ты у нас младшая, тебе и играть в игрушки.

– Предупреждать надо, когда с ума сходишь. Мы же всегда все разыгрывали по-честному, даже кому болеть. Мне уже двадцать два года, и я должна ради тебя играть с дядюшкой Роберто. Он сейчас носится с бразильскими марками, ах, моя Бразилия,

meu Brezil brasileiro,

meu mulato insoleiro[17]

Ну и мерзость эти марки.

Фазенды, Тирадентес, клич в Ипиранге.

– Отрежь две бумажки, – сказала Лаура. – Нет, этими ножницами не разрежешь. И смотри, не жульничай. Так играть нельзя, особенно – с дядей Роберто. И побыстрее, а то он вот-вот явится.

Монья проиграла – вытащила не ту бумажку, разрезать нитку и разъединить клубки не удалось. Лаура устала и, облокотившись на столик машинки Зингера, принялась разглядывать тонкие узоры, украшавшие поверхность дерева. Миниатюрная мозаика в форме крыла бабочки, отражающего солнечный луч. Игла серебрилась как ртуть, от самой машинки шел запах нагретого масла, нечистый запах смазанного железа. Нитка тянулась от клубка к клубку, ложась по дороге на грудь Лауры. Сама не зная зачем, она наклонила голову и ткнулась лицом в запутавшийся клубок, а потом открыла глаза уже в сумрачной глубине этой непостижимой толщи нитей. По другую сторону остался «Зингер», мозаика в форме крыла бабочки. «Нитка, такая же, как и любая другая, а мне никак не разрезать ее. Как во сне: резиновые ножницы, мягкий пистолет, бесконечная мерзость».

– Три часа.

– А, дядя Роберто! Как дела?

– Устал. Прогулялся по парку Лесама, а потом дошел до площади Конституции.

– Не стоило бы вам столько ходить, дядя Роберто.

– Площадь Конституции – это там, где Южный вокзал.

– С вами, дядя Роберто, всегда узнаешь что-то новенькое.

– Ах ты моя глупышка, – говорит дядя Роберто. – Ну-ка, помоги мне с альбомом.

– Дядя, а мы на вас жребий тянули. Я проиграла. Это ужасно, но если вы дадите мне немного коньяка…

– Коньяк – в три часа дня, да еще в жару! О tempora, о mores.[18] Коньяк в три часа пополудни!

– Дядя Роберто, ну совсем чуть-чуть. Только промочить горло.

Лаура ждала, пока они уйдут. Fireworks, feux d'artifice,[19] один клубок – дядя Роберто, другой – Монья, перемотать один клубок в другой, не перерезая нить. Коньяк – марки, марки – коньяк. Meu Brazil brasileiro, meu mulato insoleiro, veu cantar di vose…[20] Наконец они уходят – под ручку: картинка из журнала «Огар» (Хогарт Богарт), нет, просто аллегория – добрый дядюшка и заботливая племянница выходят держа друг другу под руку навстречу милым домашним радостям и удовольствиям. Стоп.