Дивертисмент братьев Лунио - [52]

– Когда? – выдавила она, глядя на Ивана.

– Сейчас, – оживившись, отреагировал тот. – Прямо сейчас и останусь, если чего. У меня всё с собой. Паспорт, трудовая, военный билет. Ну и остальное всё.

– Я говорю, умерла когда жена твоя? – переспросила Франя, пропустив мимо ушей слова Ивана.

– А-а, умерла когда? – он опустил голову и снова несколько угас. – Сегодня умерла, Франь. Сегодня.

– Сегодня? – она подняла на него глаза. – А почему же ты не с телом, а тут, у меня?

– Тесть прогнал, – слукавил Иван. – Не ужились мы. Разные очень. Я и ушёл. Сам.

Версия получилось двоякой, но не настолько, чтобы обсуждать и дальше.

– А похороны когда? – горестно спросила Франя. – Куда хоронить будете, на городское или через кремацию?

Вопрос был абсолютно резонный, но настолько же и неожиданный. Когда хоронить – об этом он, уходя, не подумал. Не пришло в голову. Само отчаяние не пустило и захлестнувшая сердцевину обида. Как не подумал и о том, каким образом теперь узнает про эти похороны и у кого. А тогда первой мыслью было просто тупо бежать из этого дома. От карликов и деда их Лунио. Тем более что приобретённая в этих стенах увлекательная профессия всё равно уже навеки была в его руках.

Он задумался. Не хотелось отвечать просто так, не пропустив ответ через себя. Но ответил честно:

– Придётся узнавать у тестя. Или ж прямо в больничке её, если они узнают.

– Так она в больнице у тебя скончалась? – задала наводящий вопрос сострадательная Франя. – В какой? Может, я чего узнаю, через своих?

В этом месте Иван решил, что поведал достаточно, чтобы получить кров и очаг. Хотя бы на сегодня. А там как пойдёт. И ответил уклончиво:

– Я тут поесть нам прихватил в продмаге. Может, пошамаем?

Франя, уже успевшая вовлечь себя во вторую по счёту общую беду, засуетилась:

– Конечно, Ваня, само собой. У меня там ещё сырники со вчера остались. Погрею сейчас. И вроде сметана не вся вышла. Будешь со сметаной?

– Буду, – кивнул Иван и стал вытряхивать из рюкзака, поочерёдно кладя на стол, рыбную консерву, батон хлеба, коляску ливерной колбасы и пяток яиц в бумажном кульке. Одно оказалось раздавленным и замарало Ивана яичной жижей. Он брезгливо стряхнул жижу с руки на пол и обтёр кисть об свой рюкзак.

Потом они ели за столиком в торце её жилого прямоугольника, размером с два лежачих однодверных гардероба. А после этого она, думая про два горя сразу, начала стелить. Себе, как всегда, на узкоколейке. Ему – на полу, без вопросов. На одного.

Он молча и непривычно трезво следил за её приготовительными манипуляциями, знакомыми по прошлой, почти забытой жизни, думая о том, что, если, предположим, продолжать и дальше трудиться над ювелирными упаковками, то место это не подойдёт. Узко. И главное, серьёзному делу будет помехой сама хозяйка, которой тут из-за нехватки жизненного пространства некуда будет пристроиться, пока он творит.

– Ложись, Ваня, – она погасила свет, скинула с себя кофту и юбку, занырнула в ночнушку и легла сама. – Спокойной ночи, – с вежливой лаской проговорила она, желая тем самым лишний раз проявить чистосердечное сострадание к положению, в которое попал Иван.

– Спокойной, – пробурчал тот, начиная тихо злиться, что она сначала не позвала его к себе наверх, как раньше, а сразу пошла туда сама, на свою узкоколейку, без него. Он мысленно махнул на это рукой, но именно в этот момент, в окружившей голову темноте, его прижало. Вспомнилась Дюка, маленькая жена, ласковая и смешная. От той никогда не знал, чего ждать. Могла вдруг ни с того ни с сего подпрыгнуть игривым котёнком и залиться тонким смехом. Или же зарычать внезапно детёнышем африканского льва, оскалиться крохотными зубочками и поползти на него по их семейной кровати размером со всю эту Франькину комнату. А добравшись, положить холодные ладошки к нему на волосатую грудь и два раза жалобно гавкнуть, глядя своими глазами в его. И ещё всякое, тоже забавное.

Франька была другая, совсем. Тоже, если разобраться, добрая. Не говоря уж что большая и с сиськами. Но без девчачьей Дюкиной задиристой шалости, без молодого, не по возрасту и росту заливистого смеха, без умной, ужас как много знающей и помнящей маленькой головы и без многого ещё чего.

Зато в ней, во Франьке, было своё, ей одно данное. Тихая была и терпеливая, всегда согласная. Франю, как Иван знал по собственному опыту, было сложно вывести из доброжелательного равновесия или обидеть. Хотя по большому счёту он и не пробовал, потому что пользовался ею как мужик и эту свою постоянную возможность подспудно оберегал.

Привлекала его Франя и по другой причине. Там у себя, на проходной, Иван хоть и был вроде начальника для тех, кто под его зорким приглядом миновал шлагбаум, но оставался всё же совершенно ими не замечен. Караульный сделал дело – обеспечил беспрепятственный проход на территорию, – и прошедший перемещал себя дальше, в согласии с личной и служебной нуждой, забыв о том, кто именно подобную вольность ему разрешиил. Чужое пренебрежение обжигало Ивана обидой, а иногда и крепко било по самолюбию. Поделиться этим чувством было не с кем. Даже с Франей: просто ничего б не поняла. Да и не знал Иван, как это ощущение передать другому человеку, слушателю, готовому усердно вникать, понимать и одобрять. Дюка бы поняла, без вопросов, но он тогда уже на том шлагбауме не стоял, потому что стал жить с ней. Жаль.