Дивертисмент братьев Лунио - [29]

Теперь, после того как новообразованный семейный механизм был запущен и шестерёнки сдвинулись и закрутились, Гиршу следовало объясниться с дочерью. В том смысле, что необходимо было изобрести причину, по которой её муж не будет работать совсем. Сама она, часами и сутками не оставляющая своего любимого труда, вряд ли сочла бы такое решение отца нормальным. Но тот с самого начала и не собирался открывать дочери истинных мотивов увольнения Ивана. Не мог же он сказать: «Знаешь, доченька, твой-то трутень натуральный, женился на тебе, чтобы не работать, под моё обещание, и цель его простая и бесхитростная – стричь процент от вклада в виде нормального жилья, питательного, от пуза, стола и награды в будущем».

Гирш подумал и к концу зятева отпуска пришёл к дочери с идеей. Сказал, нужно Ивана нашего к домашнему делу пристроить, а с фабрики убрать. Хотя вопрос уже и так давно был решён. Им же самим.

– Ну, для чего он будет век свой прожигать, сидя на проходной весь остаток жизни, сама подумай? Он что, разве на большее не способен? Разве тебе не интересно было бы увлечь Ваню чем-нибудь стоящим, полноценным? Где руки требуются и глаз. И чутьё ещё, быть может, на красоту.

– Что ты имеешь в виду, папа? – удивилась такому его предложению Дюка. – Какое домашнее дело? Что за дело?

– А дело такое, – раздумчиво произнёс Гирш. – Пускай Иван твой в помощь к тебе идёт. И поучится делать для работ твоих упаковку. Для готовых изделий. Ты бы предлагала варианты, сочиняла бы саму эту красоту, в идее своей изначальной, ну как ты умеешь. А он бы подхватывал и исполнял. А со временем, глядишь, сам бы научился сочинять разное. Из всевозможных материалов. Дед твой покойный, отец мой Наум Евсеич, помню, высказывался про это дело частенько. Ну что, мол, жаль, времени на это никогда не хватит и сил. А то бы создавал ещё художественное сопровождение для каждой работы. Идеальную упаковку для всякого изделия, чтобы держать было в чём. Он всегда считал, что хорошая вещь неизменно требует достойной упаковки, для постоянного в ней хранения. Полагал, что нельзя сваливать прекрасное в кучу и смешивать с другими предметами человеческой красоты. Негоже будет разместить фотографию в рамке в том месте, где рассыпана яичная скорлупа. Глаз, говорил, если он правильный, любит остановить себя на прекрасном, отделённом от прочего, от того, что мешает процессу его постижения. Это как правильно подобранная рама для живописного портрета, как оправа для камня, вместе с которой он достигает гармонии уже как завершённое кольцо. Это если не говорить о самом пальце, о качестве ногтей и о той руке, которая его носит.

Так и упаковка. Сначала ты должен взять его в руки, самоё упаковочное изделие, то есть бархатную, скажем, коробочку. Ощутить тепло самого бархата, его нежную шершавость, округлость формы, насладиться густотой и насыщенностью цвета. И это есть прелюдия, увертюра. Затем неспешно откинуть крышку, почувствовав пальцами упругость запора, его пружинную или растяжную природу. Как податливо отходит сама крышка, как плотно смыкается она же с корпусом при закрывании, как едва слышно прищёлкивает доводчиком послушного механизма. И всё это, подчёркивал папа, всё это есть часть самого ювелирного изделия, важная его составляющая, если ты истинный ценитель прекрасного и если красота для тебя не просто буквы, не просто пустой звук. Далее ты видишь шёлк, всегда чуть прохладный на ощупь, жаждущий, чтобы по нему провели рукой, погладили подушечкой пальца. И только после этого упаковка отдаёт тебе саму вещь. Бери и наслаждайся. Теперь ты готов. Пользуйся моим содержимым и не забывай, что я у него есть. И у тебя тоже. Так говорил папа. А я запомнил. Мне тогда было шесть или семь, но точно это было ещё до прихода в наш дом чекистов. После них отец про это больше не говорил, никогда.

Дюка сидела неподвижно на своём специально приспособленном для работы стуле, высоком, с мягкой, но упругой подкладкой под её птичьи ягодички, и словно продолжала слышать отцовские слова, которые неожиданно для неё разбудили в ней воображение и заставили увидеть наяву всё то, о чем говорил Гирш. Всю эту процедуру с упаковкой, всё это священнодействие с ранее малозначимой для неё ерундой.

Она уже тогда, в тот самый миг, поняла, что всё это теперь у неё будет, это просто обязано сопровождать любую её работу, от кожи и дерева до металла и камня. Тем, о чём говорил отец, голова её, приученная к вечному поиску минималистских начал в любых идеях, связанных с её ювелирным искусством, ни разу ещё не озаботилась. Это было отдельное направление жизни, куда она в силу занятости своей, отсутствия семейной нужды и бессмысленности самого предмета поиска, как правило, не заглядывала, проходя всё ненужное насквозь, не задерживая на нём внимания и не позволяя себе быть уведённой в сторону от лично ею накатанной и понятной дороги.

– Так вот я и говорю, – продолжил отец, – где – коробочку, где – футлярчик, где – чехольчик, где – мешочек с золочёной тесьмой, где – ещё чего-то подходящее, на вкус и цвет. – Он улыбнулся, как бы выводя себя из глубин собственных воспоминаний. – Вот мне сейчас про это дело и вспомнилось. И я к тебе с ним, сразу. А? Что думаешь про это, Машунь?