Дитя Ковчега - [8]

– Ой! – Острая боль рванулась вверх по ноге Пастора: Создание внезапно и больно укусило его за голень. Фелпс выронил подсвинка и дал ему пинка; животное приземлилось на растерзанную подушку со звуком, напоминавшим «хлюп!», и, подергиваясь, осталось лежать. И тут Пастор почувствовал, что одеяние его намокло. Он опустил взгляд и увидел кровь.

Кровь, лившуюся из поросенка.

Поросенка, который оказался не поросенком.

А, по воле Господа-Отца, милосердного Иисуса на Небесах, который отдал Свою жизнь ради спасения нашего, Святого Духа, а также всех святых, вот чем: дитятею человеческим, вооруженным полным набором острых молочных зубов.

Все-таки чудо. (Ты уже догадался, благородный читатель?)

Это был Тобиас Фелпс!

Я!

Эту сцену о не совсем рождении в церкви я называю эпизодом с лжепоросенком. Как и семейство Вотакенов, от которых их отделяло пять поколений, Пастор и его жена имели склонность к преувеличению, так что, насколько верен их рассказ, я сказать не могу. Впрочем, я передал дух их повествования как можно точнее, в этом я вас уверяю.

Далее идет «на грани смерти».

Эта часть истории происходила вот как: моя кровавая рана с рваными краями внизу спины казалась настолько ужасной, что Пастор и его жена боялись, как бы я не скончался к утру. Но, будучи благословен Богом (что в поздней версии, циничнее, изменилось на «проклят Дьяволом»), я пережил эту ночь, обливаясь потом и пылая, словно печной горшок. В облаке дыма из набитой водорослями трубки приехал доктор Лысухинг, осмотрел рану, отметил прочие мои физические странности и покачал головой; впрочем, он воздержался от озвучивания мыслей перед Пастором, ибо сознавал, что они будут истолкованы как пощечина всемогущему Господу. А полагал доктор Лысухинг, что гуманнее дать мне умереть. И это Господь назвал справедливостью? Кто или что могло явиться причиной моего ужасного увечья? И что за мать могла оставить ребенка с подобной раной? В холодной церкви?

Оглядываясь назад, я понимаю, что не держу на сердце зла па доброго доктора Лысухинга. Он понимал: обстоятельства, как ни прискорбно, указывают, что я не выживу. Потом я обращался к увесистому фолианту профессора К.Г. Хорнбласта, «Основные спинные повреждения», в котором категорически утверждается: подобная рана в районе нижнего отдела позвоночника означает, что пациент – в редком случае выздоровления после неизбежного заражения – не сможет ходить прямо. Впрочем, походка у меня в любом случае не должна была стать нормальной. Существует еще один увесистый том, «Врожденные аномалии ниже колена», в которых обсуждаются, inter alia,[5]деформации стопы. Косолапость, плоскостопие, наследственное удлинение больших пальцев ног у аборигенов Оркнейских островов, кои лазают по скалам в поисках яиц, и тому подобное. Мои плоские ступни с большими пальцами, почти такими же, как на руках, торчащими под прямым углом, больше всего напоминали пару расплющенных и довольно волосатых ладошек и подходили сразу под несколько категорий, но в точности не под одну. Впрочем, как указывает автор, Дж. М. Беллоуз: «Вариации столь же многочисленны и разнообразны, как и сам Homo sapiens». (И какой вывод мы можем сделать из этого?)

Доктор Лысухинг был простым деревенским врачом, и в его пузатом саквояже с инструментами оставалось немного места для книг, увесистых или же не очень. Так что он пыхнул трубкой, выписал большую дозу морфина и покачал головой. Не считая положенного приветствия и прощания, доктор не проронил ни слова. По мере того, как комната заполнялась нездоровым дымом водорослей, сердце Пастора Фелпса наполнял гнев. Он тоже не читал «Основных спинных повреждений», зато прекрасно различал мысли, бурлившие за молчанием врача. И диагностировал пессимизм, порожденный недостатком веры.

– Я вылечу его сам, – закричал Пастор, ломая гнетущее молчание доктора Лысухинга. Стояла пятница, и священника допекали шарики.

Доктор Лысухинг, в свою очередь, тоже провидел мысли Пастора: самонадеянность, порожденная невежеством. Он вытряхнул трубку в камин, распрощался с моими родителями и вышел из Пастората навстречу восточному ветру, взметнувшему его плащ, словно огромный темный пузырь. Пока доктор, качаясь и борясь с ветром, удалялся в ночь, Пастор Фелпс тяжело опустился на стул, наконец-то убрав вес с больного колена, взял жену за руку и сказал:

– Господь дал нам шанс.

Им обоим исполнилось сорок шесть. И наконец – ребенок. Подкидыш, которого избила и выбросила из гнезда собственная мать, будто злобная серебристая чайка, размышлял Пастор, гладя меня по щеке, покрытой мягким буровато-рыжим детским пушком. Как он любил отмечать, серебристые чайки – худшие родители в мире после людей. И в этот миг, как Пастор рассказывал мне позднее, он решил стать лучшим отцом в мире, а миссис Фелпс дала такую же клятву в отношении материнства. Дав подобное торжественное обещание, она начертила крестное знамение грубым практичным пальцем и вытащила иголку, нитку и рулон мешковины. Мне понадобятся пеленки.

Годы спустя, когда моя приемная мать бредила, умирая, я узнал, почему они с Пастором Фелпсом не обзавелись собственными детьми. Причиной явилась, в частности, несостоятельность мужского органа и сопутствующего снаряжения Пастора после случая, произошедшего с ним в детстве: Фелпс обнаружил в штанишках живую змею, гадюку, и был вынужден задушить ее голыми руками. Эмоциональная травма возымела трагические последствия: с тех пор как Пастор стал юношей, а позже достигнул зрелости, всякий раз, когда его предмет шевелился, пред мысленным взором Фелпса представала змея, заставляя его, вопреки собственной воле, вспоминать процесс удушения – ив результате любое, даже гипотетическое, возбуждение подавлялось задолго до того, как что-либо могло произойти между Пастором и миссис Фелпс.