Дитя Ковчега - [72]

– Все зависит от того, – говорил Управляющий, сам бывший пациент, – что ты предпочитаешь: уцепиться за твердую скалу уже сформировавшихся убеждений или же совершить прыжок воображения и веры в бездну хаоса и чудес. Из тех, кто прыгнул, – излагал он, – некоторые разбились о каменистую почву атеизма, а некоторые удержались в потоках или даже взлетели.

Лично он остался на скале.

Размышляя, какое направление выбрать, Пастор Фелпс был относительно доволен. Если вы в смятении, лучше оказаться среди вам подобных.

– Смотрите на это как на этап своего духовного развития, – советовал Управляющий. И Фелпс покорно пытался так все и воспринимать. Он плавал – невесомый, будто опустошенный – по скудно обставленным комнатам и залам, заваленным тюками шерсти. В Лечебнице имелась надомная мастерская, где чесали, пряли и красили шерсть. Денег за это не платили, зато пациентам разрешали в обмен на работу использовать шерсть в личных и развлекательных целях. И Пастор Фелпс – не единственный священник, который решил ухватиться за эту возможность. Он с нежностью вспоминал, как вязала миссис Фелпс. И представлял ее сейчас: вот она сидит на жестком стуле в кухне, выложенной камнем, и вяжет для Тобиаса жакет в его любимых в детстве цветах – лиловом или зеленом. Тобиаса, который ребенком казался таким чудом, таким гением! И говорил на языке ангелов до пяти лет, а затем внезапно поразил их всех чистой, правильной речью! О, Тобиас! Помоги тебе Господь в твоем жестоком несчастье!

И Пастор Фелпс вспомнил Бога тоже – Бога, который медленно вязал великими спицами, терпеливо внимая, словно вторая жена, длинным высокопарным молитвам Пастора. Давным-давно. Прошло два года с тех пор, как брак их сокровенных помыслов разладился, и больше Пастор Фелпс ни разу не обратился к Господу.

– Склянка… – проговорил Пастор, когда доктор Лысухинг только-только привез его сюда.

– Тсс, отдыхайте, – ответили ему.

– Я солгал Тобиасу.

– Тобиасу?

– Моему сыну. Вернее…

– Ваш сын позаботится о себе сам. Все будет хорошо. Сосредоточьтесь на своих нуждах, Пастор Фелпс. Вы слишком долго были пастырем. Теперь пора немного побыть овцой.

– Бее, – сказал молодой священник из самого Бейзингстока, с головой, похожей на блестящий шар – серебристые волосы смотрелись на нем, будто шапка.

– Бее, бее, черная овечка, – напевал его бородатый товарищ. Они вместе играли в «веревочку» фиолетовой ниткой.

– Ко мне пришла женщина, – не унимался Пастор Фелпс. – Из Бродячего Цирка Ужаса и Восторга. Она принесла склянку и еще вручила это письмо. – Он вынул скомканную пачку тонких пергаментных страниц и сунул их под нос Управляющему. – Сказала, что она его… Миссис Фелпс и я… – Молчание. Пастор опустил взгляд и поддел носком тапочка заблудший кусок желтого ворса.

– И?

Пастор Фелпс заговорил тише:

– В детстве мне в бриджи заползла гадюка. Мне пришлось ее задушить, и…

– Понимаю. – Слово прозвучало очень мягко. – Вы, наверное, утомились с дороги.

– И когда Тобиас появился… – упорно продолжал Пастор, запихивая письмо обратно в карман.

– Появился?

– В церкви. У алтаря. Я думал, это подсвинок.

– Подсвинок?

– Да. Поросенок. Он меня укусил.

– Ага.

– Но мне это показалось чудом. Из-за перьев.

– Перьев?

– Из подушки.

– Подушки?

– Он ее порвал, и перья разлетелись.

– Ага. Ясно. Перья из подушки.

– Верно. Мы думали, он – подарок Небес.

– Все дети – подарки Небес.

– Но не этот, – с внезапной яростью отрезал Пастор Фелпс. – Он из Ада!

– Давайте я провожу вас в ваши комнаты.

– Бее, – проронил молодой священник. – Добро пожаловать в стадо.

Он и его друг перевернули руки, и на свет явилась точная копия Клифтонского висячего моста.[108]

– Изамбард Кингдом Брунель, – изрек светловолосый. – Величайший инженер в мире.

– Не считая Господа, – пробормотал Управляющий. Пастор Фелпс продолжал:

– Я заплатил женщине за склянку и добавил еще – чтобы она ушла и никогда не возвращалась.

– Бее, – заблеял темноволосый священник.

– Ланч в двенадцать, чай в пять. Как видите, наше главное окно выходит на юг, так что мы можем наслаждаться видом на море и солнцем.

Это верно. Днем в окна проникали сверкающие солнечные лучи, создавали пыльные нимбы вокруг мебели и заставляли темное дерево стола сверкать, как заметил сейчас Пастор Фелпс, словно панцирь огромного загадочного жука.

– Господь любит жуков, – заявил он, глядя на стол. – Поэтому он их столько создал.

– «Земля же была безвидна и пуста, – нараспев произнес бородач. – И тьма над бездною».

– Мне пришлось ей заплатить, – настаивал Пастор Фелпс. – Иначе бы она сказал ему, кто его отец.

– «Отче наш, сущий на небесах!..»[109] – загудел светловолосый священник, сплетенными пальцами проделывая что-то сложное и бесполезное.

Пастор Фелпс хрипло спросил:

– Я скверно поступил?

– Твое Царство грядет, Изамбард, – сказал бородатый. – Твое, Изамбард, там-та-рат.

– Господь простит. Вы – заблудшая в страданиях овца.

– Бее-ее, – заблеяли хором блондин и бородач, распутывая Клифтонский висячий мост.

Чарлз Дарвин за многое в ответе.

А сейчас в одиночестве Пастор Фелпс поправляет спицы и клубок шерсти и начинает новый ряд, но после трех петель останавливается. Он ничего не видит из-за слез. Он долго, судорожно шмыгает носом и вытирает глаза клубком кроваво-красной шерсти. Выхватывает мятое письмо и поднимается со стула. Вязание падает на пол. Клубок катится через всю комнату, разделяя пол тонкой линией красного. Некоторое время Фелпс стоит, застыв. Потом осторожно переступает линию и подходит к темному окну.