Дитя да Винчи - [71]

Чего только не узнал я от своей старшей наперсницы: и что поэт Жерар де Нерваль, подверженный фетишизму, приобрел кровать Маргариты де Валуа, и что слово «Возрождение» впервые вошло в обиход в 1820 году благодаря Бальзаку, и что одаренный и неподражаемый Пико де Ла Мирандола, говоривший на двадцати языках, умер в тридцатилетнем возрасте, унеся с собой в могилу чуть не все знания своей эпохи, и какое влияние оказал Сведенборг на Бальзака, и каким образом герцог де Шуазёль поддержал миниатюриста из Амбуаза Клода де Сен-Мартена, и о трудах Сар Пеладана, и о Станисласе де Гайта. Она дала мне почитать сочинение Артюра Рембо, написанное им в четырнадцать лет — прошение Людовику XI об освобождении Франсуа Вийона из тюрьмы Шатле, написанное от лица Карла Орлеанского.

Все, что исходило от моей наставницы, падало на добрую почву: я безусловно боготворил литературные опыты прошлого.

Леонардо да Винчи, сын нотариуса, не мог быть равнодушным к груде манускриптов и томов на пожелтевшей веленевой бумаге. Он родился в Анкьяно неподалеку от местечка Винчи в окрестностях Флоренции. В ночь на 15 апреля 1452 года Катерина, молодая служанка из местечка Винчи, родила мальчика. Отец новорожденного, сер Пьеро, нотариус, собирался тогда связать себя узами брака с дочерью флорентийского собрата по ремеслу; не думая отказываться от этого намерения, он берет ребенка в свой дом, а матери назначает небольшое содержание. Вскоре она выходит замуж за крестьянина по имени Аккаттабрига, что означает «драчун»: он арендует ферму Мессира Пьеро. Дитя любви, Леонардо, растет подле отца и мачехи и долго остается единственным ребенком в семье. Хотя он левша, его не переучивают, что само по себе удивительно для тех времен, когда быть левшой считалось одним из бесовских признаков и уж точно «пороком», осуждаемым на процессах над колдунами. Не очень-то пекутся и о его образовании: он не изучает латынь и большую часть времени проводит на воле, наблюдая за пойманными зверушками. Ему исполняется двенадцать, когда умирает мачеха, и четырнадцать, когда отец снова женится.

Именно в доме своего отца — Пьеро да Винчи, человека молодого, красивого, предприимчивого и чувственного Леонардо впервые ощущает тягу к творчеству, чему и предается, благо что досуга у него предостаточно. Его мать, крестьянка, отличалась исключительной грациозностью, и в божественных улыбках, которыми он оделил персонажей своих полотен, есть доля и ее улыбки. Катерина не выпускает его из веду: пока он живет в деревне, она всегда на расстоянии арбалетного выстрела, но вот позже, когда он поступает в мастерскую Верроккьо во Флоренции, могла ли она часто навещать его, была ли свидетельницей первых успехов на избранном поприще?

Здесь мы входим в область тайны. Виделся ли Леонардо с матерью, когда вырос? Была ли она с ним в Милане, когда он трудился во славу герцога? Как бы то ни было, он уважительно называет скромную крестьянку по имени, а в 1495 году устраивает ей пышные похороны, свидетельствующие о сыновней любви.

А что думал Леонардо о своем отце? Никаких свидетельств на этот счет нет. Отец его отличался легендарной жизнеспособностью: был женат четыре раза и имел одиннадцать детей. В своих сочинениях Леонардо предельно сдержан — никаких следов чувств, упоминаний о пристрастиях, состоянии своего здоровья, мнений по поводу близких или событий того времени. Даже получив весть о смерти отца, он оставляет лишь пометки о самом факте, не более того. Сделаны они почерком слева направо, что производит неизгладимое впечатление.

Глава 46 ДА ВИНЧИ ИСЧЕЗ

Мадмуазель Вот очень хотелось мне помочь, но ее алхимико-герметические доводы скорее заводили меня в тупик. Когда я признался ей, что смерть любимой повергла меня в глубокую печаль, она, считая, что это утешит меня, заявила:

— Не одному тебе приходится страдать. Вспомни, какую ночь довелось пережить Стендалю за несколько часов до того, как он принялся за «Красное и черное».

Несколькими днями позже я вернулся в комнату Леонардо, чтобы под его сенью спокойно обдумать некоторые высказывания, словно нарочно слетевшие с его уст, чтобы объяснить поразительный факт гибели Арабеллы и на первый взгляд противоречащие друг другу. Вслед за изреченным «До причин доискиваешься опытным путем» (я ломал голову, как это поможет мне понять случившееся на шлюзе) шло: «Природа полна бесконечных доводов, которые никогда не будут даны нам в нашем опыте», повергнувшее меня в недоумение. Несколько ночей спустя, перелистывая его записи, заглядывая в его дневники, я вдруг осознал, отчего смерть Арабеллы причиняла мне бесконечную боль, словно при пытке. С одной стороны, я был убежден, что она все еще тут, неподалеку, в парке Кло-Люсе, и по-прежнему живет по ту сторону высокой стены, что ее душа отзывается на призыв моей души. Но с другой, исчезло острое ощущение ее присутствия. От этого, видимо, мне и делалось так нестерпимо больно. Внимание мое задержалось на следующей фразе: «Душа желает составлять одно целое с телом, без чего, то есть без органических инструментов, доступных телу, она не способна ни реагировать, ни чувствовать», и я подумал, что, возможно, Арабелла пытается что-то сказать мне именно в этот миг. Я опрометью бросился из комнаты Леонардо, перепрыгивая через ступеньки, сбежал по лестнице, промчался мимо часовни со звездным сводом, вихрем пронесся по величественным гостиным XVIII века, мастерским художника, проник в зал с испанскими алебардами, одолел белые холодные ступени, ведущие в зал с макетами изобретений Леонардо и наконец оттуда выскочил в розарий. Не переводя дыхания, спустился по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому Господина Кларе, повернул налево, углубился в заросли крапивы и шиповника и, продравшись сквозь них, оказался у заветной стены. Ржавая лестница все еще была там. Я вскарабкался по ней и оказался там, где Арабелла явилась мне. Сначала я пробыл здесь четверть часа, затем еще полчаса, час, три часа, целую вторую половину дня, но так и не увидев ее ни наяву, ни в мечтах, которым предавался с закрытыми глазами. Означало ли это, что следовало покончить игру со всем, что не поддавалось объяснению? Шли шестидесятые годы XX века, вполне конкретная эпоха, в которой не было места средневековым чувствам.