Диснейленд - [28]

– Я себя не люблю. Я ненавижу себя.

– Тебе только так кажется. Ненависть – побочный продукт горячей любви.

– Знаешь, ты очень умный. Правда. Я этого даже не подозревала. Когда ты говоришь, я не думаю о том, прав ли ты, а только слушаю тебя.

– Не преувеличивай.

– Мне хотелось бы быть интеллигентной. Если уж так сложилась моя судьба и мне не суждено быть никем иным, то, по крайней мере, хочется быть хоть образованной.

– Ты достаточно интеллигентна.

– Ты говоришь это просто так.

– Уже сам факт, что ты задумываешься над этим, говорит о твоем уме.

– Э, какое там! Да и что из этого, если я не умею выражать свои мысли так умно и эффектно, как ты.

– Мужчины выражаются более точным языком, чем женщины.

– Я обожаю мужчин. Мужчины импонируют мне именно умом. Красота для меня ничего не значит. А красавчики вообще для меня не существуют.

Она пристально посмотрела на меня. Разглядывала меня долго и как-то так, что мне стало немного не по себе. Я не знал, куда деваться от ее взгляда, и, возможно, немного покраснел. Я подумал, что пора уходить.

– Скажи, Марек, – заговорила Хелена, не спуская с меня глаз, – почему в жизни все так получается?

Я не очень понимал, что она хочет этим сказать, но ответил, словно бы понимал:

– Так уж получается, и с этим ничего не поделаешь.

– Знаешь, что мне бы хотелось? Мне бы хотелось не быть женою Ксенжака. Да нет! Не смотри так. Я не собираюсь разводиться с Эдвардом. Я его люблю, и мне с ним, по сути дела, хорошо. Даже, несмотря на все его недостатки, о которых ты понятия не имеешь, и на его чертову мамашу, которая всюду сует свой нос. Ты не представляешь, до чего она отравляет мне жизнь! И если я сказала, что хотела бы не быть женой Ксенжака, то это направлено не против Эдварда. А скорее против меня. Понимаешь? Я хотела бы расстаться с собой. С той, какой я сделалась, во что превратилась. Понимаешь? Чтобы стать другой. Хотя бы на минуту. Хотя бы время от времени.

Я кивал, слушая с пятого на десятое. Я хотел уйти. Только не знал, как сказать об этом. Неожиданная близость с Хеленой смущала меня. Не то, чтобы это было мне неприятно. Но я боялся, что если сейчас не уйду, то, что между нами установилось, спутается, порвется. Чтобы не смотреть на Хелену, я стал оглядывать стены и задержал взгляд на репродукции, изображающей Леду с лебедем. По-моему, это пошлейшая халтура. Меня нисколько не волнует, что это известная, признанная вещь. Я не помню, кто ее написал. Рембрандт, Рубенс? Может, Тинторетто? Черт его знает. Хотел спросить у Хелены, но после того как она сказала, что я очень интеллигентный, спрашивать было неудобно. Дело тут не в самолюбии. Просто мне не хотелось разочаровывать ее. Есть «Леда с лебедем» Леонардо да Винчи. Но это не она. «Леда» Леонардо да Винчи – изумительная картина. Она висела у меня в комнате, но Агнешка даже не посягнула на нее, хотя присматривалась к ней с некоторым сомнением. Видно, размышляла, достаточно ли современен Леонардо да Винчи. И все-таки его авторитет одержал верх. Современность – ее мания. «Леда» Леонардо ассоциировалась у меня с монументальным архитектурным сооружением на открытом пространстве, а «Леда», репродукция которой висела в комнате Ксенжаков, заставляла думать о душном и вульгарном будуаре. По-моему, любовь тоже иногда имеет сходство с монументальным архитектурным сооружением, если это так, то ничто не может казаться ни двусмысленным, ни мерзким, ни пошлым. Тогда все приобретает черты монументальности. Просто и естественно, как сама природа. Но такая любовь случается редко. Люди, жаждущие чистой и возвышенной любви, ищут ее не там, где надо, их привлекает душный, банальный будуар. И кончается это тем, что все, казавшееся им чистым и возвышенным, вызывает у них отвращение. Потом со злости они начинают делать мерзости.

Хелена говорила, а я представлял ее в виде Леды. Она играла с лебедем не нагишом, а в плотно облегающих красных брюках и черном свитере. Я наблюдал, как она рассуждает с серьезной миной о важных проблемах и старается держаться с особым достоинством. Смотреть на нее было смешно, потому что она не представляла себе, что происходит за ее спиной. То есть в моем воображении. Но эта комичность почему-то начинала меня беспокоить. Я сознавал, что это не похоже на невинную школьную шалость, когда кому-то цепляют на спину вырезанного из бумаги чертика. Тут было что-то лукавое и плутовское, напоминавшее Школьницу, которая впервые пошла в кино на картину для взрослых. Я чувствовал себя довольно нелепо. Меня разбирало желание спихнуть ее со стула и поглядеть, как она упадет и будет барахтаться на полу. А потом кинуться к ней с лицемерными извинениями.

– В самом деле это удивительно, – продолжала Хелена, – что мы так хорошо понимаем друг друга. Когда я говорю об этом с Эдвардом, то он мне заявляет: «Все от безделья. Если бы ты работала, у тебя не было бы времени думать о таких пустяках». Ну, разве это не хамство с его стороны, скажи, пожалуйста? Во-первых, я не работаю по его вине. Во-вторых, я с утра до вечера кручусь по дому. И все ради него. С его стороны это подлость – так говорить. Ох, если бы ты знал, как мне все это надоело. И почему человек не может стать другим? Ну скажи, почему?