Дискурсы Владимира Сорокина - [12]

Если на этот счет еще могли оставаться сомнения, пустые страницы свидетельствуют о ярко выраженном экспериментальном характере «Очереди». Сорокин не задается целью показать нечто необычное, наоборот — в этом раннем тексте внимание писателя привлекают самые обыденные фразы. Реплики, которыми пестрят его диалоги, можно услышать по сотне раз на дню в любой части России (лишь немногие из них характерны именно для позднесоветского периода). Люди обмениваются ими, говоря о погоде, футболе, популярных песнях, телепередачах, кошках и, конечно, без конца строя догадки о том, как движется очередь.

Попытки Вадима и Люды после знакомства завязать непринужденную беседу о высокой культуре, в частности классической музыке!84 или современной поэзии 185, говорят не об образованности, а скорее о претензии на интеллигентность. Большинство высказываний не сообщают читателю практически никакой ценной информации 186. Диалоги в «Очереди» никоим образом не отражают литературную норму: они изобилуют сниженной и бранной лексикой, анаколуфами, усеченными формами обращений в так называемом «новом звательном» падеже, типичном для русской разговорной речи (например, «Лен» 187). Сорокинские диалоги в очереди прекрасно вписались бы в пособие для изучающих разговорный русский, будучи более живыми, чем большинство примеров в таких учебниках для иностранных студентов.

Таким образом, содержательная часть разговоров, участвуют ли в них много людей одновременно или только двое, значения не имеет, и все голоса в очереди похожи друг на друга188. В центре этого экспериментального текста — скорее попытка «гиперреальной» фонетической фиксации действительности 189 при отсутствии каких-либо дополнительных источников информации, например авторского комментария или сценических ремарок. Сорокин заставляет читателя сосредоточиться на самом процессе понимания текста: сведения о

взаимодействии между персонажами (незримом, потому что нам о нем не рассказывают) читатели черпают главным образом из звукового — вербального и соматического — сопровождения этого взаимодействия.

Читатель, «слушающий» разговоры, осведомлен о происходящем лучше персонажей: так, он знает, что Лена не вернется, потому что был «свидетелем» ее знакомства с писателем, который предлагает ей достать вещи по блату, но Вадим не слышал их диалога, поэтому продолжает недоумевать, куда она подевалась 190. Этот традиционный романный прием помещает «Очередь» в длинный ряд диалогических произведений русской литературы, сближая текст Сорокина прежде всего с полифоническими романами Достоевского, о которых писал Михаил Бахтин в классической работе «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Более того, вполне правомерно расценивать интерес Сорокина к коллективной речи как своеобразный метакомментарий к бахтинской теории карнавала.

Однако, в отличие от Достоевского и Бахтина, которых интересует содержание диалогического или карнавального общения, равно как и сематическое воздействие этой формы коммуникации, Сорокину содержательный аспект безразличен. Автора «Очереди» с ее «моцартовской простотой» 191 занимает гораздо более отвлеченная проблема: он исследует, как язык, в данном случае запись повседневной речи, отображает взаимодействие между людьми и как читатель извлекает смысл из звуков. Этот абстрактный семиотический интерес позволяет считать «Очередь» органичной частью первой, метасемиотической тенденции в московском концептуализме (см. первую главу). Фонетический полилог ближе к ранним («белым») работам Булатова 192, чем к соц-арту с его отсылками к официальной советской идеологии. В этом раннем тексте Сорокина реплики, из которых складывается полилог стоящих в очереди, сами выстраиваются в «словесную очередь» 193 за счет своего графического оформления. Метаинтерес к форме как таковой эволюционирует самое позднее в период работы над «Нормой» (см. третью главу), где внимание Сорокина переключается на официальный советский язык. «Очередь», яркое новаторское произведение, которым Сорокин в 1985 году заявил о себе в международных литературных кругах, можно назвать самым близким к «белому» концептуализму текстом писателя.

Глава 3. «Норма» и социалистический реализм

Работу над «Нормой», вторым своим крупным прозаическим произведением, Сорокин начал в 1979 году, еще до того как написал «Очередь», но завершил уже в 1984 году. Учитывая, что «Норма» вышла в постсоветской России только в августе 1994 года, девятью годами позже публикации «Очереди» в Париже, разница между временем написания и знакомством с книгой широкой публики здесь ощущается с особенной остротой. Лишь глава «Падёж», составляющая вторую половину третьей части «Нормы» 194, была опубликована отдельно в 1991 году в литературном журнале «Волга» в Саратове 195.

256-страничное издание 1994 года, выпущенное издательствами Obscuri Viri и «Три кита», изначально вышло тиражом пять тысяч экземпляров, причем качество печати и бумаги оставляли желать лучшего. В «Норме» плохое качество издания еще больше бросается в глаза из-за типографских погрешностей, которых легко можно было избежать: в частности, на шмуцтитулах (см., например, с. 76), равно как и на пустых страницах (с. 218), стоят номера, хотя в профессиональных издательских макетах номера страниц в таких случаях опускают.