— Еще как научат-то! Ихней наукой мы их и побьем.
Долгий «нахальный» звонок.
Рузаев пошел открывать дверь.
Входит Фенечка.
На бывшей монашенке модное пальто, отороченное мехом, фетровые боты, пуховый платок. В руках большой чемодан.
— Пупсик? — обрадовалась Фенечка, узнав Рузаева. — Будь хорошим мальчиком, помоги, лапуня, раздеться.
Рузаев выполняет ее просьбу.
Фенечка опоражнивает перед младшей сестрой чемодан. На тахту летят всевозможные отрезы, туфли, шелковые чулки, духи и прочая парфюмерия.
Саня жадно рассматривает барахло, прикладывает к себе многоцветные воздушные ткани.
— Это откуда же такое роскошное шмотье в наши трудные времена? — поразился Рузаев.
— Пропил деньжонки, мой Арлекин! Ломай коронки, ступай в торгсин! — пропела Фенечка.
— А разве сейчас носят креп-марокен? — засомневалась Саня.
— Только креп-марокен! — авторитетно сказала Фенечка.
— А креп-жоржет?..
Рузаев пятится из комнаты. Фенечка настигает его и нахлобучивает ему на голову черный блестящий котелок.
— А это тебе, пупсик! Прямо из Парижа!..
Слезы брызнули из глаз Рузаева. Он подходит к большому зеркалу, смотрит на свое лицо под дурацким колпаком.
— Все, Степа! Подбивай итоги, морячок! Ни черта не вышло — ни в целом, ни в частности. Алеха — у капиталистов в науке, Санька — у спекулянтов.
Всхлипнув, он достает из кармана «бульдог» и, крутанув барабан, подносит ко рту. И тут с плачем и криком к нему подбегает Саня. Она хватает Рузаева за руку, и выстрел проходит мимо, пуля пробивает котелок, из которого выскакивает какая-то белесая масса.
— Что ты, Степа? Что ты, родной?
— Все скурвились, — бормочет Рузаев. — Никого вокруг.
— Нет, Степа, нет!.. Мы с тобой… Гони прочь эту гниду гони ее вон из Алешкиного дома!..
Услышав этот призыв, старый революционный матрос Рузаев схватил Фенечку в охапку, поволок из комнаты. Саня распахнула дверь. Рузаев нахлобучил Фенечке на голову котелок и могучим пинком спровадил спекулянтку.
Саня разлила водку по рюмкам.
— Выпьем, Степа… за нас! За советскую власть!
Они чокаются, выпивают и, обнявшись, запевают с воодушевлением:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это…
Приемная Зворыкина. На стене — плакат: «Дадим пятилетку в четыре года!». Молодой рабочий Сухарик расстилает ковровую дорожку. Им командует помощник Зворыкина Пташкин.
— Ровнее, Сухарик… ровнее ложи!.. — распоряжается Пташкин. — Вишь, складочки собрались. Хочешь, чтоб высокий гость ногу сломал?
— Зачем? Пусть сохранит конечности.
— Товарищ Сухарик, а тебе не кажется, что ты играешь на руку врагу? Даже не играешь, а подыгрываешь? — заметил Пташкин.
— А тебе не кажется, что ты идиот? — спросил Сухарик.
— Товарищ Сухарик, — хрипловато произнес Пташкин, — мне кажется, что такой шпане, как вы, место не в комсомоле, а в колонии для малолетних преступников.
— Такие комсомольские поручения я больше не выполняю.
— Легкой жизни захотел? А когда мы Перекоп брали, легко было?
— Мы пахали, — проворчал Сухарик.
— Что?! — грозно спросил Пташкин.
— Ничего. А ковры таскать не буду. Я тебе не холуй.
В приемную входит Степан Рузаев, направляется прямо к двери директорского кабинета, но Пташкин, хоть и занятый ковровой дорожкой, бдительно преграждает ему путь.
— Вам чего?
— Алеха с Америки вернулся? — свободно спросил Рузаев.
— Вернулся.
— Так я — к нему.
— Директор занят.
— Что значит «занят»! А может, я хочу, чтоб он отчитался передо мной, хозяином завода?
— Отчетный доклад директора в пятницу, в шесть вечера! — отчеканил Пташкин.
— А мне плевать на собрание! — зашелся Рузаев. — Пусть он мне лично доложит.
— Вас тысячи, а директор один…
— Ну и пусть!.. Коли надо, должен всю тысячу принять!..
— Освободите помещение! — официальным голосом произнес Пташкин.
Дверь директорского кабинета распахивается, и в окружении толпы женщин выходит Зворыкин. На нем коверкотовый френч и такие же брюки, заправленные в сапоги.
— Не могу, гражданочки!.. Не могу, сударушки! — говорит Зворыкин. — Дайте хоть экспериментальный под крышу подвесть, тогда ставьте вопрос о яслях.
— Ладно, мы тебя подведем под крышу! — мстительно сказала предводительница женской ватаги. — Ты нас попомнишь!.. Айда, бабы!..
Женщины сердито уходят, безжалостно попирая ковровую дорожку, расстеленную Сухариком и Пташкиным.
И, проводив их удивленным взглядом, Рузаев спросил своего старого друга.
— Что это за порядки, Алеха? Трудящегося человека не пускают пред твои светлые очи? Может, кончилась революция, браток?
— Нет, — серьезно ответил Зворыкин. — Революция не кончилась, она просто становится деловой. Чего у тебя?
— А ничего… — мрачно пробурчал тот, — мне, может, принцип важен.
— Послушай, Степа… Шел бы ты лучше отдохнуть…
Зворыкин поглядел на Сухарика.
— Комсомол! Проводи товарища Рузаева. Ты чего там елозишь?
— Почетный коврик расстилаю, — сообщил Сухарик.
Зворыкин яростно взглянул на Пташкина.
— Я тебе покажу — коврик, паразит. Убрать!.. Товарищ Нодар за такие штучки башку снимет.
— А это все равно никто не заметит, — вставил Сухарик.
— Я пошел в экспериментальный. Как Махарадзе приедет, позвони, — бросил Зворыкин.
— А он уже целый час как приехал, — мстительно говорит Рузаев.
