Дипломатическая быль. Записки посла во Франции - [50]

Из всего этого родится практика консультаций — новое понятие не только для отношений между Советским Союзом и Францией, но и для отношений между странами Востока и Запада вообще. В 1970 году в итоге переговоров советских руководителей с президентом Ж. Помпиду в Москве был подписан советско-французский протокол, цель которого состояла в том, чтобы придать политическим консультациям регулярный характер.

* * *

Много давало для понимания жизни Франции и ее политики общение с журналистами. Советская дипломатия тогда еще не выходила на рубежи активной публичной работы через своих представителей за рубежом, поэтому контакты с представителями печати использовались, главным образом, для понимания французской политики и разъяснения нашей. Андре Фонтен, Жак Фернью, г-жа Юбер-Родье, многие другие составляли круг постоянных моих знакомых. Но была среди них и своя королева — легендарная Женевьева Табуи. Ей перевалило тогда за восемьдесят. Но голос этой неутомимой, подвижной охотницы за новостями каждый день звучал во французском эфире. Свои репортажи она начинала просто: «Я узнала…» — и следовала первая новость с комментарием. «Я еще узнала…» И так далее. Это полностью соответствовало ее методам работы. Утро она начинала с обхода кабинетов на Кэ д’Орсе. Там никто не брал на себя смелость отказать ей в приеме. Когда во французском МИДе было введено правило принимать журналистов только по специальной договоренности, Женевьева сказала: «Это не для меня». И так оно и было. После МИДа она отправлялась по нужным ей посольствам. Она разносила услышанное ею на Кэ д’Орсе, вполне возможно, иногда и по подсказке, и, в свою очередь, собирала урожай дополнительных сведений. Тут доходила очередь и до меня. Являлась она, как правило, без предупреждения. Я узнавал об этом от дежурного коменданта, который сообщал, что моя «барышня» пришла. Усевшись в салоне, она как сенсацию подавала какую-нибудь всегда рассчитанную на интерес со стороны советского посольства новость.

Но вот как-то она стала восторгаться тем, что удалось урегулировать какую-то проблему между Францией и НАТО. Она увлеклась и не сразу заметила недоумение на моем лице.

Когда же это стало явным для нее, она с досадой хлопнула себя по лбу и воскликнула: «Ах, Дубинин, я ошиблась! Я же должна была сказать это не вам, а в американском посольстве!»

Не забывал я и своих друзей из мира культуры, разнообразя встречами с ними профессиональные разговоры на политические темы. Приобрел и одного нового — писателя Мориса Дрюона. К этому времени я перевел «Французскую волчицу» — одну из книг его серии «Проклятые короли», и это сблизило нас. Во время моего пребывания во Франции он был избран в академию и мне было приятно принять участие в церемонии вручения ему друзьями золотой шпаги «бессмертного», как принято величать во Франции академиков.

Морис Дрюон был очень доволен огромным успехом его книг в нашей стране, но никак не мог понять, как можем мы публиковать их, ничего не платя авторам.

— Объясните Москве, — просил он меня, — что для писателя издание его книги за рубежом — это нечаянная радость, что-то приятное, на что он не рассчитывал. Это, конечно, добавляет ему удовольствия. Но писатели — люди, и получение в дополнение к этому какой-то суммы денег ни для кого не лишняя вещь. Пусть в Советском Союзе подумают, сколько недоуменных вопросов среди зарубежных деятелей литературы можно было бы снять, сколько друзей приобрести, если бы ваша страна стала действовать как большинство других.

Ответить на такие вопросы было трудно. Используя поддержку посла, я настойчиво ставил их перед Москвой.

За связи в области культуры я ответственности в эту командировку не нес, но по старой памяти следил за ними. Интерес французской публики к нашим художественным коллективам, исполнителям оставался очень большим. Обмены в этой сфере стали лучше планироваться, приобрели систематичность. Что же касается отношений с творческой интеллигенцией Франции, то они осложнились. Пресловутый пленум ЦК партии по идеологическим вопросам не был понят даже в руководстве компартии. Ее позиции среди деятелей культуры левых настроений были довольно сильными. Коммунисты это ценили, способствовали, например, созданию великолепного музея Ф. Леже на Лазурном берегу. И вдруг вторжение КПСС в свободу творчества, удар как раз по тем школам живописи, представители которых во многом сочувствовали деятельности ФКП. Само руководство ФКП хранило молчание, но член политбюро Ролан Леруа, отвечающий за связи с интеллектуалами, открыто выражал в беседах с представителями посольства свое несогласие.

В проблему выросло вручение ленинской премии мира П. Пикассо, который жил во Франции. Ни на какую торжественную церемонию он не соглашался. Москва старалась как-то решить этот вопрос, действовала через разных наших деятелей культуры, которых принимал Пикассо на дружественной основе, чтобы уговорить его принять премию. Особенно много этим занимался С. Юткевич. Он рассказывал мне, что как-то Пикассо, выслушав его в очередной раз, бросил ему в ответ, стоя перед мольбертом и не оборачиваясь: