Дипломатическая быль. Записки посла во Франции - [43]

Люди в стране хотели верить, что действительно рождается что-то новое, может быть, даже доверие в международных делах?!

И вдруг Пауэрс! Об имени этом никто, конечно, ничего не знал и не слышал. Был сбит американский разведывательный самолет. Сбит не где-нибудь вблизи границ, а около Свердловска — в самом центре страны. Сбит к тому же 1 мая, то есть в большой праздник. Новость эта прозвучала резким диссонансом тому, на что надеялись люди. Возмущение было глубоким. Вашингтон запутался в нелепых, ничего общего с действительностью не имевших версиях случившегося. Они только усиливали чувства разочарования и раздражения.

Детали оставались неизвестными широкой общественности. О судьбе летчика не сообщалось, хотя распространенное предположение состояло в том, что он, конечно, погиб. Хрущев был полон негодования. Я переводил его беседу с французским послом М. Дежаном. Хрущев рвал и металл. М. Дежан кивал головой, поддакивал. Его основной интерес состоял в том, чтобы выяснить, поедет ли советский руководитель в таких условиях на встречу в Париже.

— Да, поедем, — отвечает Хрущев, — но мы выступим там с такими разоблачениями, что мир ахнет!

Какими? Позже стало известно: Хрущев как сенсационную бомбу приберегал для раскрытия уже в Париже, на самой встрече четырех то, что американский летчик остался жив. Но Хрущева лишили этого эффектного политического оружия. Как известно, проговорился заместитель министра иностранных дел Я. Малик. Сделал он это вопреки всякой логике, здравому смыслу, не говоря уже о том, что разгласил сведения, носившие в высшей степени закрытый характер. Хрущев неистовствовал. В адрес мидовцев летели сочные эпитеты, и чувствовали мы себя все, даже нисколько не причастные к этому абсурдному промаху, крайне неуютно. Вместе с тем расправы над Маликом не последовало. Полученное им порицание было весьма снисходительным. Говорили, что какую-то роль сыграло то, что он сам, сразу после злосчастной беседы с иностранным послом на дипломатическом приеме, сделал запись этой беседы, где зафиксировал свои слова о том, что летчик остался жив. Это., конечно, исключало возможность худшего толкования его поступка — тайной передачи секретных сведений иностранцу, однако главное было не в этом: просто времена были уже не сталинские…

* * *

Ровно гудят моторы. Я сижу в салоне в передней части самолета. Здесь разместились сопровождающие лица «средней руки». Далее главный салон, где сам Хрущев. С ним A. А. Громыко, Р. Я. Малиновский, Ю. Жуков, может быть, кто-то еще, сын Сергей. А в отсеке ближе к хвосту — охрана, обслуживающий персонал.

Вдруг начинается какое-то движение. Одною за другим моих спутников по салону вызывают в глубь самолета. В конце концов нас остается всего два-три человека. Возвращаются вызванные не скоро, в легком возбуждении, но не многословные. По не совсем ясным признакам чувствуется, что в большом салоне был какой-то серьезный разговор, но какой?

Приземлились. Хрущев приготовился к выходу. Стоит, ждет, когда откроется дверь. Я рядом, чтобы помочь там, внизу, с переводом. На лице премьера блуждает улыбка. Взглянув на стоящего тут же Громыко, он спрашивает его полушутливо: так зачем мы сюда прилетели?

— Давать МАТивированное объяснение, Никита Сергеевич?

Хрущев оценивает солоноватую игру слов министра, смеется, говорит:

— Министр понимает задачу правильно.

Через много лет из воспоминаний Сергея Хрущева я узнал, что именно во время перелета Москва — Париж советский руководитель окончательно уточнил, как ему вести себя на встрече в Париже, хотя принципиальное решение на этот счет было принято в аэропорту Внуково на короткой встрече членов политбюро.

Во французскую столицу Хрущев прилетел с запасом времени и накануне встречи нанес визит де Голлю. Это был не просто визит вежливости, а часть разработанного плана действий. Премьер сказал де Голлю, что хочет заранее ознакомить его с тем, что намеревался заявить в начале заседания на следующий день. Я зачитал по его указанию несколько страниц текста, сформулированного в самолете и отредактированного уже в Париже. В нем содержалось разоблачение шпионской акции Соединенных Штатов. Изложение завершалось, или, вернее, как бы обрывалось, на резкой критической ноте в отношении американского президента.

Наутро следующего дня перед самым выездом в Елисейский дворец, где состоялось заседание, мне, как переводчику, была вручена вторая часть заявления, о которой де Голлю не было сказано ничего. В ней ставился вопрос об извинениях со стороны Эйзенхауэра за полет Пауэрса и о том, чтобы Соединенные Штаты взяли обязательство не совершать подобных акций в будущем. От этого зависело, быть или не быть самому совещанию.

Выступая на самом заседании, Хрущев зачитал заявление полностью, то есть вместе с последним добавлением. Эффект неожиданности от такой концовки заявления Хрущева был полным. Было видно, что изучение текста, переданного Хрущевым накануне де Голлю (такая же акция была предпринята и в отношении английского премьера Мак Милана), настроило западных лидеров на бурное начало встречи, но не на такой крутой разворот событий. Началось обсуждение. Хрущев вел себя напористо, подчеркивая голосом и без того выразительную позицию. Эйзенхауэр растерялся. Лицо его покраснело от возбуждения. Он оказался в глухой обороне, не лучшим образом реагируя на натиск советского лидера. В острый момент дискуссии он вдруг попросил своего госсекретаря Гертера задать Хрущеву вопрос: остается ли в силе в сложившихся условиях договоренность о его визите в Советский Союз, сроки которого приближались? Вряд ли уместно было это делать на заседании четырех, а тем более в такой накаленной обстановке. Это только подлило масло в огонь и поставило американского президента в еще более тяжелое положение, поскольку из ответов Хрущева было ясно, что визиту этому не бывать. Де Голль как хозяин и председатель заседания пробовал внести примирительную нотку, мол, со спутников все равно скоро можно будет снимать все, что угодно и у кого угодно. Хрущева он попросил говорить тише, поскольку, дескать, небольшой размер помещения, где проходило заседание, позволял слышать ораторов и без повышения ими голоса, всех призывал искать выход. Поскольку Эйзенхауэр удовлетворить требования Хрущева был не готов, стала очевидна угроза срыва совещания, точнее, этот срыв тут же на глазах и происходил.