Дипендра - [16]
– Из этого страха, – тихо и как-то вкрадчиво продолжал голландец, – и рождается то, что принято называть религиями. Иначе же человек должен сойти с ума, если у него хватит пороха приблизиться к этому последнему вопросу и спросить себя со всей ясностью и со всей безжалостностью: «Если я умираю, то весь и навсегда?» Без обмана, не теша себя мыслями из классиков, а со своей и только со своей трезвостью, собрав для ответа все силы своего маленького и единственного «я».
Он как-то злорадно усмехнулся, поднимая свою пустую рюмку и почти вскрикнул:
– Наливай!
Мне стало страшно. Как будто я заглянул в какое-то черное подобие колодца. Неясное чувство вдруг стеснило мне грудь. Я вспомнил то, что так тщательно изгонял из своей памяти – как однажды, когда мне было так плохо, после смерти матери, еще мальчиком я попробовал найти ту церковь, где когда-то бабушка ставила свечу, чтобы я родился. Я ехал на троллейбусе, я почему-то думал, что встречу там мать. Вышел и долго искал. «Церковь? – пожала плечами какая-то женщина. – Да, здесь вроде была, но ее снесли уж давно. Да тут через три остановки другая есть, ты малый не расстраивайся». Но той, где я родился и где я хотел встретить мать, той не было. Пустой, холодный и какой-то окаменелый я поехал обратно. Это был такой же бездарно раскрашенный троллейбус, того же цвета, с той же рекламой «Чаппи». Чтобы не разрыдаться, я вышел, не доезжая остановки до метро, и пошел пешком, закрывая лицо ладонями, чтобы прохожие не видели, как некрасиво я плачу.
– Хей! – засмеялся вдруг голландец, выпивая залпом (я даже не заметил, как Дипендра снова налил). – Помните то драг-шоу?
Голландец тоже был там.
– Так это, – сказал он, зажевывая виски олениной, – это было, оказывается, не драг, а дрэг. Дрэг-шоу. Драконовское, дьявольское шоу. Потому что там были не бабы. Те толстухи, помните? Это были мужики, изменившие свой пол!
Голландец истерически захохотал, откидываясь. Дипендра медленно встал и зажег лампу.
– Про это, – сказал он, как-то странно взглядывая на меня, – написано и в вашей книге Апокалипсиса.
– Про что? – переспросил голландец, словно бы вопрос был обращен к нему.
– Конец света, – тяжело ответил Дипендра.
– Что ты имеешь ввиду? – откинулся голландец.
– Перемену пола.
Он достал еще бутылку «джек дэниэлс», и мы как-то отрывками, но все же довольно быстро ее прикончили, смывая неприятный осадок этого странного разговора, слишком уж серьезного, может быть, чтобы его продолжать.
Но дальше вечер как-то не клеился. Мне захотелось напиться. Я чувствовал, что и голландец тоже не прочь напиться. Дипендра достал из холодильника еще бутылку. Он был мрачен. Вдруг взял телефон и заказал yellow cab – такси.
– Куда ты? – пьяно спросил голландец.
Я видел его двойные какие-то глаза, там словно бы что-то еще отслаивалось и что-то обнажалось в мутной и одновременно прозрачной склере.
– Все, все едем, – с мрачной решимостью сказал Дипендра.
– Куда?
– Куда? – пьяно повторил я.
– В “Доллз”, – с раздражением, сквозь зубы (я никогда его таким не видел) сказал Дипендра.
Я был удивлен. Ведь «Доллз» это же стриптиз-бар за парком, по дороге к Коралвилю?! Туда ездили и за проститутками.
«А как же Девиани?» – чуть не спросил было его я, зная о его тайной помолвке.
Он посмотрел на меня так, словно прочитал мои мысли и добавил:
– Или в Давенпорт.
Это было откровенно порнографическое казино на Миссисипи.
19
Опиши кирпичные стены, и стол, и эту комнату и снова кирпичные стены, их продолжение за окном, две стены, как они сходятся, образуя острый угол. Опиши их, чтобы они исчезли. Кали, чтобы они исчезли. Выйди как бы по рассеянности, зажмурив глаза, дорога из тюрьмы, вдоль насыпи манговые деревья. Синеватые горы вдали, рисовые поля и какой-то другой город, куда можно войти незаметно, затерявшись в толпе. Торговцы зеленью, зазывалы, рикши, продавцы старинных монет, птицы и женщины, много женщин – странные, разные, как пчелы, как змеи и как цветы, как старинные монеты, не знающие слова ни на русском, ни на английском, как лианы и как ножи, как реки и как телефоны, как подушки, как пирожки, гипсовые, негнущиеся женщины и женщины из воска и пластелина, пластмассовые женщины вымышленные в живой траве, обманчиво сухие гнезда, вазелин и еще раз вазелин, воображение и работа, загадочное слово «кондом». Значит, опять несвобода? Вперед, вперед, прорывая, в новую жизнь, туда, где так горячи и нежны тиски любви. Лиза? Здесь – рассмеяться, а может быть, и заплакать, свобода над и свобода поверх, свобода и несвобода, семена кармы, которые люди – как мы с тобой – не знаем, ни как оплодотворить, ни как сжечь… Мысль о их новом короле и возвращение этой тупой и жестокой реальности. Они, похоже, действительно собираются меня к чему-то приговорить, вчера было еще два допроса. Подробно допытывались о Дипендре. Бессмысленность и абсурдность всего… Куда я попал? Огромные, безжалостные жернова слепой космической машины. Все возвращается на круги своя. А мне сейчас хочется просто поебаться, не важно с кем, Лиза прости, ты конечно, единственная… Дайте хоть что-нибудь живое, чтобы прижаться, чтобы войти, спрятаться и исчезнуть. Спрятаться в пизде, а если ее нет, то хотя бы в кулачке, если не способен спрятаться в боге… А может быть, и бог это такой же кулачок, только побольше. Вот почему они собираются мне это отсечь. Неужели они и в самом деле… собираются меня рубить… как мясо… о Господи?!
«Знаешь, в чем-то я подобна тебе. Так же, как и ты, я держу руки и ноги, когда сижу. Так же, как и ты, дышу. Так же, как и ты, я усмехаюсь, когда мне подают какой-то странный знак или начинают впаривать...».
«Он зашел в Мак’Доналдс и взял себе гамбургер, испытывая странное наслаждение от того, какое здесь все бездарное, серое и грязное только слегка. Он вдруг представил себя котом, обычным котом, который жил и будет жить здесь годами, иногда находя по углам или слизывая с пола раздавленные остатки еды.».
«А те-то были не дураки и знали, что если расскажут, как они летают, то им крышка. Потому как никто никому никогда не должен рассказывать своих снов. И они, хоть и пьяны были в дым, эти профессора, а все равно защита у них работала. А иначе как они могли бы стать профессорами-то без защиты?».
«Музыка была классическая, добросовестная, чистая, слегка грустная, но чистая, классическая. Он попытался вспомнить имя композитора и не смог, это было и мучительно, и сладостно одновременно, словно с усилием, которому он подвергал свою память, музыка проникала еще и еще, на глубину, к тому затрудненному наслаждению, которое, может быть, в силу своей затрудненности только и является истинным. Но не смог.».
«Не зная, кто он, он обычно избегал, он думал, что спасение в предметах, и иногда, когда не видел никто, он останавливался, овеществляясь, шепча: „Как предметы, как коробки, как корабли…“».
«Признаться, меня давно мучили все эти тайные вопросы жизни души, что для делового человека, наверное, покажется достаточно смешно и нелепо. Запутываясь, однако, все более и более и в своей судьбе, я стал раздумывать об этом все чаще.».
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.