Динка - [2]

– Нет, уж я пойду. В крайности пересижу около пристани. Теперь такие дела творятся, что не приведи бог! В девятьсот седьмом году почитай полны тюрьмы насовали и теперь все еще опасаются чего-то... – Голова Герасима с сильным запахом лампадного масла приблизилась к Марине. – Сказывали, весной побег из тюрьмы готовился... Политические, что ли, своих выручать хотели, только один среди них иудой затесался. Вот он в самый момент возьми да и выдай всю компанию... Ну и хватают сейчас охапками кто прав, кто виноват...

– Это в городе? На нашей улице? – спросила Марина.

– Не... на нашей улице тихо. Жители все почтенные, комнат не сдают... Это вон на окраинах, где общежития али комнатушки какие сдаются. Рабочий люд ютится да студенты по большей части. У нас без подозрения. Но, между прочим, дворников тоже проверяют в полиции... Я пойду, – заторопился Герасим. – Счастливо оставаться. Простите за беспокойство.

Марина крепко пожала ему руку.

– Герасим, у вас же денег нет, вы потратились на проезд. Я сейчас вам принесу, – заторопилась она.

– Ну чего там... Я вами не обижен. Бывайте здоровы!

Герасим ушел. Марина закрыла калитку и пошла в дом. Катя и Лина нетерпеливо ждали ее, тревожась и недоумевая.

Марина передала свой разговор с Герасимом. Сидя втроем в темной комнате, они озабоченно припоминали всех, кто мог их разыскивать.

– Если знакомый, то завтра явится в редакцию. Только какой же знакомый пойдет расспрашивать хозяина? – пожала плечами Катя.

– Может, это меня мой Силантий разыскивает? – предположила Лина.

Силантий, брат Лины, служил в солдатах, и вот уже несколько лет она все ждала его в отпуск.

– Силантий в солдатском. Это кто-то другой, – вздохнула Марина.

– Ну что сейчас гадать! Утро вечера мудренее. Ложитесь-ка лучше спать, – зевая, сказала Лина и, осторожно прикрыв за собой дверь, ушла.

Сестры не спали долго. Увидев в окно светлеющий сад, Катя всполошилась:

– Ложись скорей спать, Мара! Тебе осталось два часа каких-нибудь поспать... Ложись...

– Сейчас... Только посмотрю, не проснулись ли дети, – сказала Марина, приоткрывая дверь в соседнюю комнату.

– К Алине не ходи, разбудишь, – предупредила Катя.

Младшие дети крепко спали, разметавшись во сне. Восьмилетняя Динка сладко причмокивала, кольца жестких волос закрывали ей лоб, лезли на щеки... Одеяло ее сползло на пол, крепкие загорелые ноги и руки темнели на простыне... Мышка была старше на полтора года, но она выглядела хрупкой по сравнению с крепышом Динкой. Мышка спала так тихо, что худенькое личико ее с прозрачными веками казалось неживым.

Мать наклонилась над ней, поймала чуть слышное дыхание. Потом подняла Динкино одеяло, повесила его на спинку кровати, повернула Динку на бок, отвела от ее лица волосы и вышла. К старшей девочке она не зашла. Алина спала в отдельной маленькой комнате. Мать постояла у ее двери, послушала и, успокоившись, вернулась к себе.

Катя сидела на полу у печки и обрезала ножницами обгоревшие края уцелевшего клочка письма. Руки ее были в золе, лоб и нос испачканы сажей.

– На́ тебе... – сказала она с неожиданной кроткой улыбкой и протянула сестре обрезанный краешек бумаги.

Губы Марины дрогнули, она поднесла к окну бумажку и прочла единственные уцелевшие слова: «...родная моя...».

– Ну, ложись теперь, – примиряюще сказала Катя.

Марина разделась и легла, отвернувшись лицом к стене.

Глава 2 Дорогое письмо

Катя завела будильник, не раздеваясь, бросилась на свою постель и мгновенно заснула. Марина не спала. Она не думала о сообщении Герасима. Мало ли кто мог спрашивать их адрес... Возможно, какой-нибудь знакомый проездом был в Самаре и хотел повидаться... Может быть, на службе лежит для нее записка... Все это пустяки. Марине было жаль письма, которое сожгла Катя. Письма от Арсеньева приходили редко. Зная, что полиция тщательно разыскивает его следы, письма свои к жене Арсеньев передавал только через верных людей. В этих редких длинных посланиях он подробно расспрашивал о детях, о ней, Марине, рассказывал о своей жизни, о встречах с новыми и старыми товарищами. Читая эти письма, Марина радовалась, что муж по-прежнему полон энергии и в среде новых товарищей не чувствует себя одиноким. Последнее письмо пришло весной. В теплых, грустных строчках его чувствовалась глубокая душевная тоска по семье. Марина так часто читала и перечитывала это письмо, что помнила наизусть каждое слово, она никогда не решилась бы уничтожить его, если бы не Катя... «...Дети растут и забывают отца, – горько жаловался жене Арсеньев. – А мне так часто видятся они все трое... И кажется, что я снова на элеваторе, что вот сейчас я приду домой...»

Марина закрывает глаза, и ей представляется элеватор, где ее муж служит инспектором. Большой казенный дом... Засыпанный зерном двор... Высокое крыльцо... Марина слышит знакомые шаги... В передней хлопает дверь, и Саша в пыльной кожаной тужурке заглядывает в комнату.

«А где мои три чижика?» – громко спрашивает он, сбрасывая тужурку и шумно плескаясь у рукомойника.

Алина бросается в детскую, выводит из уголка тихонькую Мышку, тащит упирающуюся Динку:

«Вот они, папа!»

«А где тот чижик, который называется Орало-мучеником?» – шумит отец.