Дима, Тима и так далее... - [7]
— Запомнил, — повторил Конопатов.
— Альбом с шаржами на нее…
— Какие там шаржи! — попытался воспрянуть духом Конопатов. — Там же…
— Альбом сейчас же, еще до второго урока, вернешь владельцу. То есть Боре Данилину…
— Вернешь?! — тесно собрав пальцы в кулаки, вскрикнул Тима.
— Двое на одного?..
— На тебя бы всем классом надо! — медленно произнес Дима. — Договорились? Вернешь?
— Верну… — вовсе сник Конопатов.
— Это только во-первых! — продолжал Дима. — А во-вторых, Кира Васильевна — не училка, а учительница. Повтори. Кто она?
— Учительница.
— И в-третьих… Стены перестанешь пачкать всякими анонимками? — глядя на Конопатова снизу вверх, но не робея перед его ростом, шевелюрой и правильными чертами лица, прокричал Тима.
— Какими анонимками?
— Раз не подписываешься, значит, анонимки! — тем же криком объяснил Тима.
— Вы мне тут не приписывайте…
— А ты не выкручивайся, — вновь делая беседу более спокойной, но оттого и более внушительной, предупредил Дима. — Ты стены на улице портишь!
— Откуда вы…
— Откуда? — перебил Дима. — Да кто у нас еще, кроме тебя, в четырех коротких фразах три ошибки насажает? Кто еще?! «Потхалим», «предурок», «пежон»… Даже ни один нормальный придурок (который через букву «и»!) так не напишет.
Вечером приятели, засев у Тимы на кухне, решили сочинить письмо Маше Подзоровой и отправить его по почте.
Тимина мама, в отличие от Диминой, любила по-хирургически прямо вторгаться внутрь происходящих событий. В том числе и происходящих на кухне… Она вошла и, ощутив атмосферу таинственности, спросила:
— Что, строчите «донос на гетмана-злодея»?
— На Конопатова-злодея! — в сердцах проговорился Тима.
— Вы уверены, что Конопатов — злодей?
Она прикусила нижнюю губу, словно делая зарубку на память.
— В этом все уверены… кто его знает! — впав в откровенность, продолжал Тима.
— И зачем же вы строчите донос?
— Чтоб открыть на него глаза… соседке по парте!
— Говорите, все его видят насквозь, а ей хотите открыть глаза. Нелогично.
— Она одна не видит. Одна… Во всем классе! — Тима удрученно воздел руки вверх.
— Почему же она не видит? — Антонина Семеновна интересовалась деталями так, будто собиралась делать Маше операцию и должна была все про нее узнать. — А остальных она видит в истинном свете?
— Остальных — да!
— А почему его — нет?
— Это ее личная тайна, — вмешался Дима.
На кухню, почти всю ее загромоздив собой, вторгся Михаил Михайлович, Тимин папа. Рукава рубахи были засучены, мощные руки, сложенные на груди, были покрыты волосами, как густой, но полегшей травой.
— Антонина, у меня завтра сложная операция. Хочу с тобой посоветоваться! — прогремел он. — И не мешай детям. У них — свои дела!
— Но эти их «свои дела» должны быть нам известны, — жестко ответила Антонина Семеновна.
— Не обязательно! Если мы им в общем и целом доверяем, то не обязательно… А я им доверяю вполне.
— Что ж, хоть я доверяю не в такой степени, но ухожу на консилиум, — сказала Антонина Семеновна. Однако, прежде чем удалиться, предупредила: — Если мы не вмешиваемся в ваши дела… то и вы в чужую личную тайну вмешивайтесь поосторожней.
Дима и Тима, сами того не заметив, постарались учесть пожелание Антонины Семеновны, но все же объяснили Маше Подзоровой, что Конопатов не стоит и мизинца Бори Данилина. И подписались: «Твои друзья».
Через несколько дней утром приятели почувствовали, что Маша их послание уже получила. Она здоровалась со всеми растерянно, чуть-чуть сутулилась, пригибалась, в каждом подозревая одного из авторов письма. Она вправе была думать, что авторов много: подпись «Твои друзья» не определяла числа писавших. Может, их трое или семеро?
А потом она вошла в класс… Увидев Конопатова, распрямилась, чтобы выглядеть стройной. Подойдя к парте, раскрыла портфель и сама, не дожидаясь просьбы, протянула ему тетрадку. Словно отвечая тем, кто прислал ей письмо… И как бы в знак молчаливого, но решительного протеста.
А Дима и Тима в тот момент поняли и запомнили на всю жизнь, что любовь никакими словами переубедить нельзя: она должна сама во всем убедиться.
6
— Мы с мамой и папой получили письмо! — взбежав с третьего этажа на девятый и прерывая слова напряженным, неподвластным ему дыханием, сообщил своему приятелю Тима. От волнения он запамятовал, что в доме был лифт. — Мы получили такое письмо!..
— Я не посылал, — на всякий случай уточнил Дима.
— Ты-то не посылал. А одна большая семья прислала!
— Целая семья?
— Вот именно! — Тима принялся, загибая пальцы, перечислять: — Человек, которого пять с половиной часов оперировал папа! И его сын, и его дочь… И их сыновья с дочерьми: внуки, стало быть, этого человека… Потому что все другие врачи считали, что он не выживет, не перенесет операцию. Но и без нее было нельзя! Говорили: безвыходное положение. А папа нашел выход! Помнишь, он сказал на кухне про сложную операцию? И еще хотел посоветоваться с мамой?..
— Помню.
— Ну вот… Он посоветовался. Они вместе что-то придумали. И человек, который по всем правилам должен был умереть, теперь будет жить. На радость родным и близким!.. Которые и написали письмо. Вот послушай… — Тима двумя пальцами достал из кармана куртки конверт. — «Вы, Михаил Михайлович, помогли не одному человеку, а и всем нам. Вы отменили смертный приговор, который вынесла ему болезнь!»
