Диковинные друзья - [2]

– «Восходящее солнце», – сказал он, резко оборачиваясь к своему молчаливому спутнику. – Прямо знамение! Мой друг – поэтическая натура, – объяснил он. – Утром он говорил, что, если мы возродим настоящий английский кабачок, над Англией снова взойдет солнце.

– Говорят, над Британской империей оно никогда и не садится, – весело заметил врач.

– Я про империю не думал, – откликнулся художник так просто, словно размышлял вслух. – Трудно себе представить кабак на вершине Эвереста или на берегу Суэцкого канала. Но стоит потратить жизнь на то, чтобы наши мертвые кабаки очнулись и снова стали английскими. Если бы я мог, я бы ничего другого и не делал.

– Кто же и может, как не вы! – вмешался его спутник. – Когда такой художник напишет на вывеске картину, кабак прославится на всю округу.

– Значит, – уточнил доктор Гарт, – вы действительно тратите все свои силы на кабацкие вывески?

– На что же их еще тратить? – спросил художник, явно напавший на любимую тему. Он был из тех, кто или отрешенно молчит, или пылко спорит. – Неужели достойней писать надутого мэра с золотой цепью или миллионершу в бриллиантах, чем великих английских адмиралов, которым приятно глядеть, как пьют доброе пиво? Неужели лучше изображать старого олуха, получившего по знакомству орден Георгия, чем самого святого в схватке с драконом? Я обновил шесть Георгиев и даже одного одинокого дракона. Кабак так и назывался – «Зеленый Дракон». Можно себе представить, что он – гроза и ужас тропических лесов. А «Синяя Свинья»? Куда как поэтично! Вроде звездной ночи… Большой Медведицы… или огромного кабана, который воплощал для кельтов первозданный хаос.

Он потянулся за кружкой и стал жадно пить эль.

– Мой друг не только художник, он и поэт, – объяснил коренастый, по-хозяйски глядя на него, словно дрессировщик, водящий редкого зверя. – Вы, наверное, слышали о стихах Гэбриела Гейла с его собственными иллюстрациями? Если они вас интересуют, я вам достану экземплярчик. Я – его агент, Харрел, Джеймс Харрел. Нас прозвали Небесными Близнецами,[1] потому что мы неразлучны. Я не спускаю с него глаз. Сами знаете, эксцентричность – сестра таланта.

Художник оторвался от пивной кружки.

– Нет! – с боевым пылом начал он. – Талантливый человек должен стремиться к центру. Его место – в самом сердце мироздания, а не на дальних окраинах. Считается, что звание эксцентрика – это лесть, комплимент. А я скажу: дай мне, Господи, центричность, сестру таланта!

– Все подумают, – сказал доктор Гарт, – что вы, напившись пива, невнятно произносите слова. Да, обновлять старые вывески очень романтично. Но я мало смыслю в романтике.

– Это не только романтика! – с живостью возразил Харрел. – Это и практично, это деловая идея! Вы уж мне поверьте, я человек деловой. Выгода не нам одним, выгода всем – и кабатчику, и крестьянам, и лорду, всем. Вы взгляните на эту заштатную пивную! Но если мы приналяжем, тут все через год загудит, как улей. Помещик обновит дорогу, пустит смотреть свой замок, построит мост, мы повесим картину самого Гейла, и культурные люди кинутся сюда со всей Европы, а завтракать будут здесь.

– Глядите-ка! – воскликнул врач. – Кто-то вроде бы уже едет. Наш меланхолический хозяин жаловался на безлюдье, но я смотрю, тут прямо фешенебельный отель.

Все стояли спиной к дороге, лицом к кабачку, но еще до того, как доктор заговорил, поэт и художник почувствовал чье-то приближение. А может быть, он просто увидел на земле длинные тени двух людей и лошади. Он оглянулся; и не смог повернуть голову обратно.

По дороге ехала двуколка. Поводья держала темноволосая девушка в лайковых перчатках и синем, не очень новом костюме. Рядом с ней сидел мужчина лет на десять старше, но совсем старый с виду. Его тонкое лицо осунулось, как у больного, а большие серые глаза глядели тревожно и затравленно.

Минуту царило молчание, потом звонкий девичий голос как бы откликнулся на слова доктора:

– Конечно, позавтракать тут можно.

Девушка легко спрыгнула на землю и встала рядом с лошадью, а спутник ее слез медленно и без особой решимости. Светлый костюм не совсем подходил к его изнуренному лицу, и улыбался он криво и жалобно, когда сказал Харрелу:

– Надеюсь, вы не подумаете, что я подслушивал. Вы ведь не очень тихо говорили…

Поскольку Харрел орал, как зазывала на ярмарке, он улыбнулся и благодушно ответил:

– Я говорил то, что всякий скажет: помещик может много выжать из такой собственности. А кому интересно, пусть слушает, я не против.

– Мне интересно, – отвечал новоприбывший. – Я… я помещик, если они теперь бывают.

– Простите, – сказал Харрел, все еще улыбаясь.

– Ничего, я не обижаюсь, – отвечал помещик. – Честно говоря, я думаю, вы правы.

Гэбриел Гейл глядел на девушку в синем дольше, чем предписывает вежливость, но художникам и рассеянным людям это иногда прощают. Он очень рассердился бы, если бы Харрел заговорил о сестре таланта, и еще не доказано, что его интерес мы вправе назвать эксцентричным. Леди Диана Уэстермейн украсила бы любую вывеску и даже возродила бы угасшую славу академической живописи, хотя давно прошло время, когда ее семья могла бы заказать ее портрет. Волосы у нее были странного цвета – черные в тени, а на свету почти рыжие; темные брови немного хмурились, а в огромных серых глазах было меньше тревоги, чем у брата, и больше скорби. Гейл подумал о том, что ее снедает духовный, а не плотский голод, и о том, что голод – признак здоровья. Думал он это в те минуты, когда не помнил о вежливости; а вспомнив, повернулся к остальным. Тогда девушка стала глядеть на него, правда – не так восторженно.