Дикость. О! Дикая природа! Берегись! - [2]

заскользили резво к школе. Улетели дети прочь! Там наверху — кофе с пирогом. В рюкзаке полно всякой снеди. Старая женщина вздрагивает от вожделения: молнии на небосводе (послание фирмы Иисуса Христа). Она редко видит людей, но не может обходиться без этого радостного соприкосновения, для которого старается найти повод. Он должен прийти и что-то сделать. Никаких возгласов ликования над сочащимися влагой лесами. Скотину сюда давно не гоняют. Оставшихся животных списали, бедняг всех закололи. Ножами их зарезали. Женщина всегда способна показать, что это значит — быть женщиной! Если ты женщина, тебе много что нужно. Одни наряды чего стоят! Пожилая дама бешеной привлекательности кого-то ждет, она моется, трет себя начисто с ног до головы. Никто этого не видит. Внизу она раздваивается пополам. Она готова выставить всю себя напоказ. Другой женщине чистоплотность связей на стороне приходится больше по душе, чем навоз в хлеву да свинство запачканной детской постели. Лучше в гостях да на чистом белье, чем после родов в крови да в дерьме. Лучше раз переспать, чем вечно кровью истекать. Ушла: видите ли, кафель ей такой не по сердцу, узорчик на нем не тот, а там все как надо (душ! унитаз!) и нет никаких ежедневных трений. Жилище первого сорта — вместо аборта. Ах, на альпийские луга теперь не ступает ничья нога. Настали времена: их эксплуатация временно прекращена. У нас к зарабатыванию денег отношение исключительно положительное. Пока нарыв не вскроется, боль не успокоится. Скотина-то, она с обоих концов тупая. Никто ни с кем не разговаривает. Скотина хороша, когда со стороны на нее смотришь (а не когда за ней ходишь). Рви цветочки, пока они в Красную книгу не попали. Свежий букет пышных сорняков вступает в смутный диссонанс со свиным жарким. Ребенка вырастить труда стоит. А тот чужак тоже рад-радешенек. Скот — светел. День — прекрасен. Он что-то обещает, но не обязан сдерживать обещание. Человек на тропе видит что-то неожиданное — вот радость-то, он ни о чем другом и не мечтал. Старый журнал с комиксами, прямо-таки реликт, «Медведь по имени Бусси». Вода, ядовитые химикаты плюс время — одно только время соло — произвели беспрецедентное отбеливание, вот так природа отняла у лета еще одну, последнюю добычу. Таких комиксов ни один ребенок не хватится. Природа успешно переваривает искусство. Природа побеждает. Кому это не хватает детей? А вот этому отцу не хватает сразу двоих детей. Они со своей матерью вместе давно уж, поди, добрались до тирольских краев. Взять что ли эти комиксы. Для девчонки, она до чтения охоча. И тут же он втаптывает терпеливую бумагу вместе со всеми ее бумажными ошметками в раскисшую землю, пусть будет земля — полная чаша. Дачники и самую никудышную животину готовы разглядывать как в музее. Некоторые ради этого только скот держат! Расчетливый да ушлый без колебаний превращают деревенскому жителю жизнь в ад. Они оставляют после себя тошнотворную липкую печать нечеловеческого гостеприимства. Отвратительное радушие, самоуверенное равнодушие распространяются повсеместно. Другие, хотя и по великой нужде, облегчаются у всех на виду, за ближайшей лиственницей. Тоннами расходуется ум, бумага — да уж, от этого прямо голова пухнет, только увидишь, как они возлежат на своих любимых стульях, жирдяи, свиноматки, говядина. Колбасы. Дачник (честное слово!) ждет целый год, облепленный костюмом как панировкой, жизнь его прерывается, и новой он ждет целый год. Жизнь проходит как всегда, наступают холода. Дети у меня так любили рассматривать картинки. Разум смышленых детей пробуждался по будильнику в пять утра ежедневно и сиял дивным светом, редким для этого возраста, — да, он обещал многое! Пешком часок и в автобус — скок. А теперь под стол пешком ходят по тирольской земле. Пусть земля им будет пухом. Тироль стоймя стоит, там крутоватенько. Свалятся дети с этого крутого Тироля. И не родному отцу под ноги. Отцу и в кожурке из собственной кожи неплохо живется. Тупо теребит он свою половую колбаску, на ощупь очень приятно. Заманчивый запах. К воскресенью крайняя плоть вообще закроется, срастаясь с лесной грязью, — чем не выходной костюмчик? Вы видите лодку, вон там, на воде? Эта пучина по праву носит свое бледное имя. По дну шагают окаменелые останки паромной переправы в традиционных деревенских костюмах. Их траурная процессия заканчивается в двадцати метрах от берега — зверски серьезная глубина. Кое-кто видит там ковер из человеческого воска. Орел камнем падает вниз. Его нет. Западня для детей по имени Тироль, а отец хранит верность природе. Нет, жена. Лучше детей здесь на ноги ставить! Свистать всех на подмогу! Слухи как молния полетели, мол, в постели он ни на что не годен. Болезнь суетливых рук. Ошметки рук вываливаются из ветхих зелено-бурых рукавов. Выпустите меня из своих тенет, ваше свинейшество господин Алкоголь. Зажечь на кухне все горелки! Нешуточная борьба этих детей против слабака с тощим кошельком. Папочка, пожалуйста. Из детей сначала один заглядывает внутрь, потом другой — а там и нет ничего, след простыл этой вонючей зарплаты. Ну хоть стольничек подкинь, пожалуйста. Глазом моргнуть не успеешь, а эти подлые стервятники тут как тут, так и норовят выманить очередной килограммчик денег для веселой семейки по имени Мельница, Чтобы Деньги Перемалывать. Такая мельница — соблазн для детей. А где они теперь, дети-то? В Тироле. Из отцовских клешней они вырвались, не надо, пожалуйста. Жена без особых проблем организовала им кое-что: мобильник, вот как. Мы себе такое позволить не можем. Жвачку хочешь? Словно косарь с косою, прошлась жена по всем детским пристрастиям, — нет, вы только представьте, она всё себе заграбастала! Детей вместе со шкурой, защитными покровами и мяском, всех детей целиком. А мне что осталось? Одна только чушь собачья под клешни и попадает, и погладить-то толком нечего. Я дал ей домашний очаг, и что теперь со всем этим сталось? Навоз олений они жрут там у себя в Тироле. У каждого фактически, кроме пальтеца, ничего нет на тельце, благодаря стараниям жены они по двадцать раз на дню наряды менять могут. Вот на что мои денежки-то пошли, ради которых я надрывался. Такой холод терпел — дыхание в глотке смерзалось. Девчонка появилась как чертик из коробочки, а мальчишка — как птенчик из яйца. Она ведь шьет почти как профессиональная портниха, эта чертовка, эта женка-свиноматка. Уехали дети, уехали. Смолкло чтиво в попутной небрежности огня. Да. Он поднимается наверх, на ногах у него прочные ботинки. Эти ботинки — предмет предупреждения и предостережения и никогда — предупредительности по отношению к туристам. В полуботиночках бесстыдно-бездонно швырнет его на шаткое дно долины. Раным-рано приземлился он опять у порога харчевни, все его жалкие косточки распарились от падения всем на обозрение. У местного в этой местности опыт унылый, чужаку приходится самому учиться уму-разуму. Он летит, а его посох летит у него над головой. (Как мне пройти к моим детям?) Они сваливаются людям на голову и разбиваются о мягкую обивку их тел. Ни разу ни тот, ни другой из его детей не сваливались в горную речку, признаёт отец по долгу службы. Половая палочка поневоле зажата между пальцами — единственный щипковый инструмент, струны которого он перебирает вслепую. Полный негодования, играет он на этой арфе подбрюшья. Ведь эту любезность должна оказывать ему жена! Автомобили пропахивают склон, сшибая новые стальные перила, и достать их оттуда можно теперь только мертвыми. Плачут хозяева, потея и склонившись над пропастью. Называют алкоголь коварным советчиком, а жену, сидевшую рядом, безмозглой липучей пиявкой. Многоэтажная ярость страховщиков. Сумма страховки увеличивается, собственник сидит с надутым видом. Еще много чего гибнет на дорогах, крестьянин в своей собственной шкуре да по собственной воле всем поперек дороги. Работник набрасывается на беззащитную скотину. Толкает непокорных беспутных коз. Растерянные свиньи в кургузом свинарнике. Неужто это выход — такая жизнь? От души пощекотать детей теперь тоже нет толку никакого. Сын зачинается, дочь рождается. Гора сбрасывает по своей мантии некошеные луга один за другим — прочь! На сестру врачи уже махнули рукой, у нее внутри клокочет какая-то вязкая жижа, словно прорываются наружу горячие ключи. Ни одно терпеливое животное не согреет ее своим телом, если понадобится такое. Человек шагает наверх весь пустой. Нет в нем ни опорного столба из кишок, ни теплого кровяного пирога. Будет тебе отдых, будет и кусок — пирога, пирога, не родного очага. Дорогая госпожа Айххольцер, вот я и пришел, ну, день добрый. Я сегодня провоясу наблюдения над разлагающимся туловищем сестры, но вот только зачем мне это надо? Днище и борта моей сестры дали течь, вскачь носятся с нею дети, словно с помелом. Никто не расчесывает ей волосы, когда она неистово кричит. Из нутра у нее раздается вой. Но уж наслаждение от этого угощения я не позволю себе испортить. Вкусный торт. А кофе так просто ого-го! А из того, какая нынче луна, я лично никаких выводов сделать не могу, завтра все иначе повернуться может. Местные, соседушки мои, то и дело ошибаются. Кто-нибудь случайно разок угадает, а дальше ничего у него не получается. Что, если закат красный — значит, погода хорошая будет? Но сестре-то уже ничего не поможет. Из нее просто ведрами наружу все выливается. А дети ее, покачивая головами, разбегаются во все стороны кто куда. Мама, мы пока учениками работаем, все равно же мы тебе новые внутренности сделать не можем. Мы уж лучше кубок по лыжам завоюем, чем в сиделки к тебе пойдем. Это поколение припечатано чертовой печатью, ни на что оно не годно, в точности как моя сестрица, — сквозь эту изгородь никакими тропками не проберешься, все дороги обязательно ведут мимо нее, всё невпопад. Эта тропинка уже осыпается вовсю. Мозоли путнику обеспечены. Я косточки сестрины обчистить не смогу, даже если очень захочу. Шишки-болячки зловеще расцветают у нее прямо на рыбьих плавниках. Болят оплывшие жабры. Так-то вот. Ни на что нельзя полагаться — и природа, и культура подают знаки, которые растолковать невозможно, в этом сомнения нет. Да, жестокими тропами идет наверх этот человек, его отросток хранит молчание, во всяком случае пока он не дает о себе знать. Спасибочки. Я совершенно свободен. Эх, жизнь крестьянская, только и ждешь, когда расцветет да когда соком нальется. Сгинь, сестра. Ремесленников теперича машины заменяют, ученик говорит: уж лучше я лыжи навострю, лыжи уж по крайней мере окно в мир. Снег приносит с собой кое-что особенное, ведь он холодный и пропитан альпийским ядом. Сегодня любой среднестатистический ребенок уже катается на лыжах, всем известные гладко-яркие лыжные костюмы заполняют универмаги. Пластиковые футлярчики для ног в ответвлениях бастионов торговли. При полном спортивном параде стоит ребячья молодь перед умирающей матерью, рискуя лишиться новой победы. Можно, я поучаствую в этой гонке, мамочка? Ты ведь все равно умрешь. У моей сестры рак в последней стадии. Я во всем новичок — и в лесу, и на лугу. Кубок ребенка-теленка. Медалька от спортивного союза. У нее даже мозг весь пророс метастазами. Предчувствие говорит мне то же самое. Будучи работником леса, я все свои силы направляю к единой цели. И нажимаю на курок. Сегодня машина отправляет нашего брата крестьянина на все четыре стороны. Снег лежит как примета погоды. Подсказывает, каким будет долгожданное утро. А я никаких выводов не делаю. Зима пришла, и будет она, очевидно, либо долгой, либо короткой. Каждый зверь давно научился вести себя незаметно, скрывается как может, пока не достиг промысловых размеров. Поведение животного указывает на его голод, жажду, болезнь, на то, что оно нуждается в молоке матери или носит в животе детенышей. А этому парню, который поднимается вверх пустынной тропой, поведение по большей части кажется загадкой. Ого, эти цветы — новость, привет от осени! Лету такие цветы неведомы. Мальчишка натирает лыжи воском. Он не знает, как называется этот цветок. В ночном халате своей ярости гневно взвивается отец: где мой сын, где моя дочь? Где мягкая телесная обивка моей супруги? Что служит мне теперь средством, чтобы изгнать ежедневные ужасы любого свойства. Быть одному, оставаясь со всеми. Это растение не заслуживает такого красивого имени: энциан. Даже прозвище безвременник ему не подходит. Моя сестра самое раннее через полгода, самое позднее через год превратится в дерьмо, и всё. Но ведь природа ошибается, врач тоже ошибается иногда. Решимся на этот раз ему довериться. Именно этот цветок ничтожный человечек и сломал преждевременно. Как эта особенная девочка любила природу, сынок-то больше технику любил. Дочка уже лет в пять цветочную продукцию Богоматери поставляла. А эти детские вопли во все горло. Современный шлягер, исполняемый учеником на лыжах. Бег на дальние дистанции ему дается столь же хорошо, как и скоростной спуск. Раз-два, и всё! Детская дубинка угодила в крестьянку, вокруг нее сиротливо пустеют кровати для гостей, зарастает грязью кухня, приходит в запустение молельный уголок из стружечной плиты. Она вот что говорит: неужели мужчина не может хоть разок, пусть с резопалом, — но проскользнуть куда надо? Да сын уже и так скользит вовсю. Дочка предпочитает горные лыжи, ведь на подъемнике можно познакомиться с кем-нибудь из города; для кого город и жизнь в нем — это радость, а по мне и так хорошо. Спасибо и вам. Никакой плодоносной пропашки, никакого рая для вредителей (пестициды), никаких плантаций понурых растений в ежедневном промысле в этой долине. Только толпы туристов, своих и из-за рубежа, которые с удовольствием сюда приезжают и хотят, чтобы так оно все и оставалось. Крестьянка в изнеможении, она едва руку поднимает для вечерней молитвы. Стаи птиц приносят на крыльях защитный покров материальных благ, и он повисает над деревней, и в последний момент под ним вспыхивают сверкающие брызги золотого ремесла. Торговля извлекает из этого свою прибыль. Она любовно носится с мыслями о лыжном прокате и спортивных кафе. Гулко, словно издалека, трещат стволы деревьев (зловонная земля!) от повальной удали топора. Любезный Скопидом, этот резиновый человечек, приходит к детям раз в год, как младенец Христос. Полный зависти, изгоняет он пшеницу и хочет, чтобы у него был домик с вывеской на деревянной дощечке. Тем временем сестра умирает от рака, сама не зная, как распорядиться этим безумным счастьем: на целый час она избавлена от боли. Этим же надо как следует воспользоваться! Яркие шлемы мотоциклистов вносят разноцветное оживление, однотонные любители джоггинга, пытаясь спастись бегством от старости, подражают молодежи. Еще немного пожить, ну пожалуйста! В судорогах околевают прямо на беговой дорожке. Клокоча легкими, с хрустом вламываются в кусты, где другие отдают дань любви. Дети соскребают струпья со своих школьных тетрадей, в которых все стерто начисто. Дважды в день они отравляют воздух в автобусе, который возит почту. Выбор между автобусом и неавтобусом приезжему не грозит. Ему пристало садиться в собственный автомобиль! Тропа кишкообразно сжимается и рывком придвигает человеческое угощение — вперед. И вверх! Этому мужчине придется теперь самостоятельно освоить половую дойку, по радио звучит международный язык музыки. В виде народного танца «лендлер». Беззастенчивая фольклорная мелодия служит всенародному объединению. Высокогорное плато пересекают звери, увлекая за собой свиту с фотоаппаратами наперевес. Шрамами истерзан человек, от которого сбежала жена, — где теперь мои дети, скажите на милость. Пацан мой поет современные популярные песни на неанглийском языке. До Рождества Христова этот самый английский никогда и не мог быть известен под таким вот названием. Мое единственное, мое все, отобрали да в дерьме изваляли. Ваша тетка умирает начиная с двенадцати тридцати сего дня. Вам надлежит явиться на отпевание вовремя. Вы, герои спорта. Бегуны-заучки. Трюкачи в трико. За поворотом его ждет дом Айххольцерши. Не один проходимец нарезал круги, стараясь обойти этот дом стороной. Есть такие, кому слово «торт» незнакомо. Обездоленные. Охотники несутся по плато вскачь. Языки зверей свешиваются прямо из леса. Рвота в помойном бачке. От лекарств у сестры внутри все раздулось. Она и до того была такая. Ведро все красное. Сын суетится вокруг этого пластикового дива по просьбе матери. Он приносит нечто металлическое, литое. Его кубки сияют наперегонки со смертью. Эта кровь больше не покинет своих жил! Молодой человек поднимается по тропе и одновременно избегает изменений в себе. Он стоит и идет одновременно. В этот день состояние больной потребовало кое-кого пригласить. Они врываются в дом окружными врачами и жуют жвачку горя, как коровы. Скажите, пожалуйста, где я могу с кем-нибудь познакомиться и по возможности сохранить это знакомство? Спрашивает туристка. Крестьянка пропускает один круг этой игры страданий, чтобы получить право в следующий раз бросить кости. Потом ее вновь сбивает с ног судьба несовершеннолетней дочери. Она, притихнув, тайком ждет аборта вместе с дворянками-католичками. Вот теперь она снова может вступить в игру. Направление ветра ни о чем рассказать не в состоянии, ни дорогу к санаторской гостинице указать, ни просеку, ведущую к альпийским пастбищам. А погоду этот ветер уж точно предсказать не может. Погоду крестьянин определяет по собственной одежде. Шорох в кустах выгоняет дичь на прогалину. Какой-то приезжий засовывает в ветви охапку сена, вот затрепетал листок тонкой бумаги, и молодые пихты заслоняют собой коричневые корчи пожара. Потребности отдыхающих-гуляющих направлены против искусства, таящегося в природе, причем успешно. Они в два счета сломали скамеечку, такую хорошенькую, которую мы с моим парнем соорудили. Эти летние туристы просто звери! Эти лыжные акробаты просто твари. На затопленные тропки наползают заросли диких побегов. Городские сидельцы. Киноманы. Театралы. Одни падают прямо в объятия сырых природных стихий, другим удается спрятаться. И тогда сидят они, не пытаясь рыпаться, под одеялом в крестьянском доме, из которого сами когда-то вышли. На террасах нынешних вилл уже и пятнышка не сыщешь. Здесь домик снимут, потом в другое место перекинутся. Им не приходится стучаться сначала в чужую дверь: господин наш, любезный приезжий, принесший нам благоденствие. На деревянную резьбу теперь никто тень не бросит. Никаких растений никто вблизи не разглядывает, потому что они никому не нравятся. Ни один минерал не перекочевывает с тропы в недра тирольской сумки. Ни один молоточек не обстукивает скальные породы. Слышен разве что стук складного ножа о перегородку хлева. Ни одно насекомое не отправится добровольно и радостно в стеклянную трубку с ядовитым газом. Один смотрит в трубку, у другого нет газа. Только электричество. Тогда не надо. Пожалуйста. Ни одна бабочка не проверяет, каков стеклянный аквариум изнутри. Капустниц ловят, а они ускользают между пальцами. При выборе профессии молодой человек последовал своей редкой склонности: работа с лесом. Не смотреть на солнце слишком долго. Умирающая от рака сестра помимо всего прочего уже давно страдает снежной слепотой. Ее особая примета: черные очки, даже дома, на кушетке. Грибы — в мешок. Ничто не побуждает его изучать что-либо вблизи, во всех подробностях. Никаких правил обращения с природой для него не существует, из природы черпаешь, сколько тебе надо, полной мерой. Ужасные законы тяготения опрокидывают деревья на людей. Бешеные лисы выпрыгивают прямо на тебя. Дайте ружье, пожалуйста. Громкий стрекот мотоциклов и мотокосилок царит над всем. Женщины в нарядах из синтетики радостно хорохорятся перед собственной природой, у которой они отнимают деньги. Их мужья с отупелой озадаченностью отрывают взгляд от мотопилы. Они лишь отчасти причастны. Неистово рвется с цепи собака у входа в его дом. Он отказывает в экскурсии по окрестностям туристу, который готов заплатить. Блеет какой-то рожок. От взрыва гребни гор идут волнами. С помощью купленных ими механизмов карлики этой местности приковывают природу к себе. Струи собачьей мочи льются на свинцовые травы газона. Дети нынче выглядят совсем бледными. Они едят то, что выросло у них в отравленном палисаднике. И даже почти не моют. Они копят на машину. Машина их ни от чего не избавит. Мужчина вальяжно садится в машину и едет поразвлечься на курорт в Тобельбад, а возвращается уже не с пустыми руками — со свеженькой уроженкой Филлаха на заднем сиденье. Она прекрасно заменит мне насквозь проросшую раком жену. Нет ли у этой природы в запасе охранника с законченным специальным образованием? А деревья все равно валятся. Природа стала для меня кредитором, ничто в ней не указывает на нечто определенное. В природе все сумасбродно. Нет никаких закономерностей и уж точно — никакого милосердия. Состязание туристских приютов разной категории исчерпало себя. Со свистом дышит изможденная крестьянка, она уходит от борьбы, опускаясь на холодные как лед подушки перед телевизором. Она умирает неохотно. Она тоже хочет быть молодой. Она пугается плесени на каменной стене. Всё на свете хоть что-нибудь да пачкает. Сестра уже какает под себя, лежа на смертном одре. Ее жадные до кубков отпрыски озадаченно перестилают металлическую простыню. Коричневатый запах струится вверх. Самостоятельно избранная профессия не оправдывает себя. Ты либо умеешь это делать, либо нет. Кухонный календарь зовет вдаль: виды города Вены, приезжайте и посетите ее поскорее — автобусом или на поезде. Сияет голубой небесный свод, винтики твоего тела трутся об него. Все платили охранную пошлину в пользу Красного Креста, которая предназначена для помощи беднейшим из обездоленных. Работа короеда совершенно излишня, и природа легко может без нее обойтись. У старших лесничих просторные дома наподобие крестьянских, и они принимают гостей как следует. Арендатор охотничьих угодий вместе со своими гостями стреляет по мишеням. Арендатор — единственный человек в деревне, который является крупным немецким промышленником. Когда-то он владел универмагами, но распродал их все по дешевке. Никто из местных не продал бы по дешевке универмаг, если бы он у него был. Каждый надеется когда-нибудь удостоиться чести заиметь свой универмаг. Моя жена раньше работала в универмаге продавщицей. Там она познакомилась с лесником и с искусством любить его. А это — область, полная труда и мук. Сквозь густые травы смерть с грохотом настигает оленя, вырванного из жизни услужливыми руками. Исследователи жизни животных пока ого-го как далеко. Охотник ставит всем по шкалику шнапса, и транспортировка оленя, подстегнутая напитком, совершается резво — по горам, по долам. Если у оленя есть рога, ценность его возрастает. Мясо оленя — вполне приличный животный продукт. А мы уж лучше будем придерживаться этики с эстетикой. Мясо оленя принадлежит тем, кто это мясо несет, кто носит при этом рабочий комбинезон. Неважно, кто ты есть, достаточно просто присутствовать, будь ты лесоруб или же просто нести оленя помогал — пара килограммчиков мяса тебе обеспечена. Это же считай даром. Каждый берет, сколько унесет. Старший лесник говорит, кому где в лесу встать, и прислушивается: началась ли у оленя течка. Прочие его подручные, вооружившись своими орудиями, в данном случае грузовыми транспортными орудиями, заключают природу в кольцо, не полностью, с пробелами. Свет меркнет в отдельных отсеках природы. Шурин вместе с девкой из Филлаха вот уже в который раз с хохотом проезжает на своем «опель-кадете» по засыпанной гравием дороге. Весь Филлах, как ослепленный, зажмуривается перед этой женщиной в дралоновом платье, которая живет во грехе с женатиком, — как гордо, как мускулисто пружинит под нею новый автомобиль! Какой прекрасной придорожной торговкой она могла бы стать — да и стала! Приезжие охотники стреляют по мишеням. Восторженный трепет всякой твари, будь то человек или зверь, тяжко навис над местностью. Муниципальный служащий и карнавальная особа из Филлаха едут, отрешившись от действительности и от ее позорной природы, и, словно в насмешкуу, проезжают мимо стрелков по мишеням. Заговорить с ними никто не пытается, там идет оживленное обсуждение выкорчевывания и восстановление лесов на землях собственника миллионера. Шурин расслабленно едет домой, чтобы измерить степень близости его жены к могиле, ему надо знать, какой величины гроб заказывать. Жаркая смола сочится из раковых ран этой женщины, и она больше не может исполнять должность домохозяйки, доставшуюся ей по наследству. Грубый воск любви склеил воедино жительницу Филлаха и служащего общины. Черепашьим темпом «опель» вместе с шурином и его любовью по причине возможных сплетен уезжает прочь. Шурин робеет. Особа из Филлаха глазеет. Кто-то раздвигает занавески. Мужчины ссылаются на природу, пока завтрашний результат не станет ясен из телепередач. Деревья испуганы, дикие животные жмутся к ним своими тельцами. Король универмагов в темпе организует спортивную гонку за дичью, транспортировку дичи, скоро со свистом понесется оленья упряжка! Останки зверья, волочась по земле, вырывают камни из тела этого зверя по имени родина. Немедленно появляются добровольцы. Нежные муки альпийского фена доставляют умирающей дополнительные неприятности. Да и мужу ее придется как следует повозиться с оленем. В саду старшего лесничего сливы, лопаясь, выскакивают из своей шкурки. Никого это не заботит. У этих фруктов такая тонкая кожица, все содержимое само выскальзывает. В безумном ослеплении форель сама выбрасывается на камни. Завтра мы все вместе едем в императорский охотничий замок, подручные вяло передвигаются в своих языческих традиционных костюмах (даже пуговицы сделаны из костей мертвых зверей), студенисто тащатся прочь — грандиозно, утопленники в раздутых одеждах. Они пухнут на глазах. Перевозка оленя — это затраты на кожаные штаны, на рукава традиционной тужурки, да и за подошвы башмаков заплатить придется. Подручные медленно плывут прямо под поверхностью природы, плавно колышутся волосы, рыбы деловито добывают себе пропитание в их глазницах. Никто из них не знает названий этой лесной экзотики, что находится в собственности старшего лесничего. Их имен ведь тоже никто не знает. А старший лесничий частенько ею вволю лакомится. Лакомится частенько и вволю. Миллионер не понимает, что он ест, когда его вдруг одолевает охотничий священный трепет. Всю бухгалтерию насчет живности для пропитания лесничий ведет лично. Кое-что выращивается для отстрела, например фазаны. Горы и долы растят избыток всего живого, возвращать популяцию в разумные пределы приходится с помощью отстрела. Насчет погоды на завтра я полон оптимизма. Оленьи помощники, свежеватели оленя, рубщики оленины задаются вопросом, когда им снова доведется посидеть в пивной. Черви и личинки сидят наготове в туловище большого зверя, словно они только этого и ждали. Кровь уже устала течь из раны от выстрела. Помощников-загонщиков ожидает ужас старческой беспомощности (им-то никто не окажет любезность и не пустит в них пулю до срока, выводя их из обращения), а от ужасов леса они занавесились окровавленными платками, уж постарались: занавесим окна-двери, не страшны лесные звери. Так что лес остался снаружи. Подсобные рабочие стоят с пилами наготове. Грохочет гравий на осыпях, вспениваются мелкие камешки. Земля вздыбливается перед смертельными стволами, которые направлены на нее. Земля вздрагивает и совершает еще разные резкие движения, но она под прицелом. На коньках крыш сидят деликатесы в виде птичьих тел, вроде бекасов и куропаток. Всех их лишили теплой клетки. Ружье решительно выдвигается вперед, охотник позади него. Медленно струится сквозь ночь белое сало — столь податлива может быть природа, когда стемнеет. «Опель-кадет» газует перед домом старшего лесничего. Женщина из Филлаха перепоручила свой придорожный табачный ларек в чужие руки, пока сама здесь предается любви, и теперь ни Филлах, ни финансовая выгода от ларька не покрывают сеткой морщин ее лоб — вдребезги разбилась забота. Жена еще жива, но по краям она уже умирает. Поцелуй смерти с портфелем в руках стоит перед частным домом, который так и просится в руки женщине из Филлаха. Смертельная боль, невзирая на личности, вытягивает кишки из коровы, которая неудачно отелилась. Король универмагов между делом беседует с кем-то как с равным себе, это дается ему легко, он тратит на такое общение не больше усилий, чем на уход за собственными ногтями. В его сердце есть место лишь для немногих. К кассе его сердца стоит очередь со вчерашнего утра. Надеются, что его взгляд, словно солнце, упадет и на них. Я тоже люблю пострелять, но только из фотоавтомата, говорит его жена. Некто, представляющий местную прессу (которая уже довела его до полного озверения — столько несчастных случаев со смертельным исходом довелось ему наблюдать), по-рабочему одетый, подобострастно кивает. Жена короля универмагов что-то коротко произносит. А ведь кое-кто мечтает увидеть вас в бикини, шутит он. Миллионер-охотник со звяканьем вынимает приготовленное спиртное. Лесорубы с благодарностью принимают из его рук этот ответственный напиток. Мертвая шерсть оленя, мертвая шкура косули. Уверенно и ловко идут они по бушующей местности. Содрогаясь, опустошаются вершины гор; лесорубы, обнимая свою звериную добычу, кубарем скатываются со скал, с вершин, с хребтов вниз, в долину. В смертный час стискивают они в объятиях сочный кусок добычи, который хотят принести жене. Кожа у них испачкана кровью. Жена короля универмагов красит губы — верхнюю и нижнюю. Старший лесничий подставил ей зеркальце. Мистерия под названием жизнь, как выразился кто-то по телевизору, не занимает никого, кроме брызжущей слюной банды ряженых охотников. Недалеко от того места, где они находятся, с шумом бежит по своему руслу горный ручей. Мягко опускаются звери по ту сторону ледниковых струй, гордо пружинят шеи, красиво подскакивает вымя. Ничто не украшает больше их головы. Раскаляясь добела, впиваются пилы в стволы деревьев, впиваются в кости. Спиливают с головы рога. По капельке сочится молочное дыхание коровы, она щедро дает нам то, что мы хотим. Отставания в лесничестве необходимо избежать. Кое-кто, рассуждая о растениях и животных, не подумав, считает, что одно компенсирует другое. Одно вредит другому, но и то и другое нам жизненно необходимо! Если бы у нас не было ни того ни другого, нас и самих-то давно бы тоже не было. Клокочущая смола струится из ран дерева. Охотники нерешительно тычутся в лесной бульон. Деревья отражаются в смолистом озере, наблюдатель встает и уходит, потому что слишком уж долго ничего не происходит. Ведь природа по большей части находится в покое, потому что ей хочется отдохнуть. Напившись и покачивая разгоряченными тенями, охотники избивают друг друга. Подручные, простые крестьянские парни, противозаконно сбившись в кучу, пытаются совместить направление просеки и заряда. Ведь их пригласили на простое угощение! Ни одна душа не записалась дважды на ознакомительную экскурсию по этой местности, за которую отвечает священник. Горные козы часто болеют. Чесотка и гнойные раны, повальные эпидемии и потери от инфекций. Какая замечательная причина все новых отстрелов для искусника в кожаных штанах! Уменьшением поголовья займется хладнокровный клюв хищного стервятника. Никто не виноват, бесправный человек и подавно. Молодой лесоруб знает, как распадаются кости, по опыту собственной боли. Он так и говорит. Знает боль сестры в качестве наглядного материала чужой боли. Знает воспаление легких, от которого никто не в восторге. И ноги, и руки он себе уже обжигал. Он ведь тоже всего только человек. Иногда кости ломаются, размолотые челюстями собак. Разъяренные лисы в своей гигантской разветвленной системе нор — вы бы только видели! Жительница гор (Да-да, именно вы! Такая женщина, как я, ура! Да, подойдите сюда!) шагает по снегу. Госпожа королева универмагов придирчиво рассматривает себя, потому что из колодца ее тела бурно бьет беловатый фонтан. На шее у нее висит некий аппарат. Аппарат не есть часть ее тела, он болтается на шнурке. По стопочке шнапса всему этому множеству взрослых и детям тоже. Они вдохновенно опрокидывают шнапс внутрь, за обе щеки уплетают деревенские и охотничьи колбаски, припасенные на этот случай. Потолок хозяйского дома опускается на них, кое-кто не успевает вовремя выползти из-под него и выбирается наружу сплющенным, как ноготь. Подождите, ну совсем чуть-чуть, моя сестра как раз сейчас умирает. Эти охлаждающие компрессы имеют определенное предназначение, они для определенных мест. Крестьяне с дополнительными источниками доходов (доходы не удваивают существования, а делают его вполовину меньше!), пунцовые от смущения, выскребают ковер в доме старшего лесничего — до основания, до дыр — и смываются, внутри остается приезжий гость, снаружи — загонщики и загоняемые. Спусковые крючки у охотников погружаются в болотную жижу, без жертв не обойдется. Молодой человек поднимается по тропе на цыпочках, у него настоящее духовое ружье. Это его ружье, и он им воспользуется. Со слабым щелчком разряжается этот атрибут властителя. Пара лисиц, уже обросшая хорошим мехом, так и крутилась в этом году прямо под носом в осеннем предрассветном сумраке. Их шкурки — прекрасное украшение его жилья, подтверждение его высокого охотничьего мастерства. Жена и дети, которые теперь обретаются где-то в тирольских краях, а тогда были еще здесь, сбились в угрюмую кучку, стремясь как можно слабее обозначить перед отцом свое невыразительное присутствие. Это моя личная охотничья комната, грозно заявляет отец своим дрожащим отпрыскам. И никто из вас ничего здесь не потерял! Мертвые тела лисиц плюхаются на пол, когда жена ножом снимает с них их праздничный сельский наряд. Потом шкурки вывешивают на стену в качестве украшения. Пластиковую упаковку от игрушечных тракторов, кукольные коляски, кукольные наряды — немедленно и решительно вон! Самая большая комната в доме с помощью подзатыльников и тычков очищается от этой манной каши детских пустяков. А жене надлежит только обтирать пыль и сохранять всё в надлежащем виде. На полке — максимально полная библиотека любви. Оттуда струятся заманчивые испарения. Он — любитель нижней части женского тела, это уж точно! Он знает, как избежать вопля женского зачатия. Он прочел об этом в соответствующей книге. Он внимательно разглядывает иллюстрации. Постоянно находясь бок о бок с охотой, он превратился в настоящего кабана, даже на людях, в присутствии посторонних. Сейчас он ищет себе подругу. Все разновидности женщин он теперь знает по именам. В детстве он умел различать разные травки, но не знал, как они называются. Природа посылает непонятные сигналы, а женщина — один-единственный: она слюняво поднимает уголки любвеобильных губ вверх. Изо рта у нее тонкой ниткой тянется кипящая слюна, складываясь в знак «да». Мужчину это сбивает с толку. Женщина мягкой кошачьей лапкой любви разжигает вожделение, придает ему упорядоченность, достоинство. Лисы возятся в росистой траве. Мужчина совсем одичал. Путь внутрь женщины — по какой-то трубе глубоко в теле, и попадаешь в какую-то мешанину соков — почему? Теперь она в Тироле, приходится с сожалением это признать. Внутренность женщины готова. Соитие не каждому удается сразу, но это дело наживное. Умирающий голос сестры слабой фистулой разносится по дому. Картинка в просветительской книжонке показывает: по части своего родного, потайного женщина сильно превосходит растение. С другой же стороны, она имеет с лесной порослью значительное сходство. То есть она сама ни в чем не ориентируется. Мы даем вам руководство для совершения прегрешений. Церковь, шатаясь, отворачивается. Использование этой женщины посредством трубчатого соединения, упрощенную схему которого вы здесь видите, мужчина освоит с помощью этой книги. Но он сможет и отказаться от этого, если захочет. Книга с роскошными иллюстрациями в подарочном футляре высылается по почте. Руководство проникает в тебя по одной горькой капельке — хочешь не хочешь, а последуешь ему. Что женщина, что змеиный корень на лугу — оба произрастают, подчиняясь одинаковому принципу: они для того, чтобы их кто-то сорвал, эти цветы! Этот принцип они не без труда передают последующим поколениям. Отец читает книгу, его жена в муках бьется головой о ту ступень развития, которой она не в силах одолеть. Лопается олений глаз. Этому человеку хочется, в конце концов, одолевать женщин и отстреливать дичь, вот так. Дети хотят остаться здесь! Этот желобок между женскими грудями удаляется. Мужчина поднимается по тропе и скоро выйдет наверх. Сейчас он уже почти на вершине. Женщина шлифует о камни свои вечно похотливые когти. Время от времени она окунает свои ногти в соус красного цвета. Фотоаппарат заезжей охотницы болтается на ремне, а такого ни в одной его книжке не описано. На голову нацеплен платок. Она прислонилась к «рейндж-роверу». Кузов машины прекрасно смотрится на фоне лесной дороги. Листва, шелестя, срывается с земли. Из-под нее выползают жуки. Счетчик природы включается для того, чтобы природа могла пользоваться полной свободой действий, по желобу природы катится в прорезь звонкая монетка. Песня, звучи! Любовь диктует цвет, форму, запах. С пластинки звучит имя природы и тема природы. Тема далее разрабатывается. Нет, это вовсе не жена короля универмагов. Это совсем другая женщина. Эта женщина похожа на жену короля универмагов. У моей любушки была такая же головушка и такой же платочек на ней! Женщина смотрит в полевой бинокль, а природа глазеет на нее. Природа в восхищении от всего этого внимания к себе, и сама она восхитительна. Эта женщина не сумасшедшая. Местность на месте подстраивается к запросам и формам тех, кто ее населяет. Итак, на женщине синие джинсы и походная куртка. Она проста. И вместе с тем сложна. Бутылка, которую открывают постепенно (у нее всё на вес золота — и голос, и голова). Эта женщина грешит, как птичка: редко и с удовольствием. Она еще никогда не видела, как выглядит ризница изнутри. Эта женщина — отчаявшаяся в себе система, и у нее отчаянно разнообразные запросы. Свою простоту она черпает из переполненности этим разнообразием. Она без особого усердия помешивает у себя внутри. Внедорожник стоит за поворотом тропы. Эта женщина совсем другая по сравнению с продавщицей универмага, но речь у нас постоянно идет и о той и о другой. В таком-то романе! Жена молодого человека (место жительства в настоящий момент не Рио, а Тироль) годами с бессильным скрипом сгибала рычаги своих конечностей над лотком с джемперами. При виде покупателей она выдавливала из себя «Здравствуйте!». Какие кричащие, ядовитые цвета у этих джемперов, и ведь надо же, они нравятся кому-то. Желтый цвет горчичного газа. Цианистый синий. Вот так, замерзая в окружном городе, она в конце концов познакомилась с лесником. С голодной слюной, стекающей по подбородку. Слабеющие когти мертвой хваткой вцепились в синтетический джемпер. Я как была, так и есть — продавщица в универмаге. Выдержать в пятнадцатиградусный мороз у лотка на распродаже джемперов — это уже что-то. И нет огня, который бы согрел. Но эта женщина — другая. Она прислонилась к суперпроходимому транспортному средству, сияющему, как новая монетка. Она говорит о чем-то таком, чего другие никогда раньше не слышали. Каждое ее слово — очередная приманка, которая кружит ему голову в пещере осени. Бывают дни, когда я купаюсь в крови — вот как сейчас, на этом курорте. Она что-то произносит. Она здоровается и начинает говорить. Молодой человек ломает голову над подобающим ответом и заводит речь об оленях, находящихся в особой комнате. Напряжение огненной саламандрой пробегает по верхней части его тела. Рубашка на нем тает от усилий, а он ведь хорош собой. Так сразу он ей ребенка не сделает. Эта женщина тоже красивая. Она просто распускающийся цветок. С мгновенной решимостью он следит за тем, что она говорит. Она называет его бедолагой и работником, но пусть он завтра придет, если хочет. Она уже сегодня вся пропитана этим запахом крови. Вы — как в телевизоре, со знанием дела говорит он. Какая женщина! Артистки, как правило, очень славные. На иностранных языках эта госпожа охотница тоже говорить умеет, это уж само собой! Сейчас она положит этого собеседника на обе лопатки, опрокинет его, как ведро с мусором, — надо надеть на него узду, и завтра она займется этим с большим удовольствием. От возбуждения он вообще не способен говорить, он сейчас может только толкаться и бодаться. Она ничего не хочет знать. Он ничего не может ответить. Челюсти у него трещат от непривычных усилий что-то сказать. Ей, напротив, все движения вокруг подбородка даются очень легко. Белым туманом веет ветер со стороны гор. Женщина опирается на одну ногу, а другую игриво поставила на подножку машины. Она совершенно трезва. Дело заставляет его беречь силы. Завтра он должен поехать с ними. Некоторые люди, словно ящерицы, обсасывают кожицу своих собственных слов: какая готовность к радостям жизни звучит в ее голосе! Как готовая продукция, прошедшая окончательный контроль, вылетает этот голос из гортани, никого особенно не заботя. Все, что она говорит, имеет деловые последствия. Из-под ее платка что-то выбивается — красивая желтая трава. Мертвые растения поникли, задохнувшись под ее охотничьими сапогами. В этой местности ей не нужно электричество, эта местность сама вырабатывает электричество силой воды! Вяло тикает счетчик этой местности, в знак того, что все идет на спад. Женщина громко дышит. Он говорит: я тут к столу приглашен, прямо сейчас, вот как! На кофе с пирогом — или с тортом, может. Два канюка разбивают головы о скалу. Они съели отраву. Женщина смеется, потому что этот мужчина осторожно вкладывает двусмысленность деревенского пошиба в поленницу своих слов. В эту дровяную гору фраз природного происхождения, говоря о теле и его значении для того, кто им пользуется. Внезапно он превратился в обыкновенного холопа, как жаль! Она требует подать ей руку помощи, что ж, тогда — в охотничий домик, вы сможете прийти туда завтра рано утром? У хозяйки забот полон рот: кишки уже вывешены для обработки. Связка альпинистов неторопливо бредет по плато. Никаких железок, никаких крючьев на ногах. Мужчина говорит о своем разводе. Женщина недовольно выпячивает челюсть. Ни о чем таком не хочу слышать, я хочу чувствовать. Оба смотрят на пламенеющую цепь снежных Альп. Красный свет над лесом. Солнце, давай! А теперь — отступай, топай прочь! Женщина наступает на сигарету и затаптываег ее. Раздавливая траву, она одним движением сильной ноги удаляет из своих владений, с земли, сразу несколько растений. Подземные этажи земли отвечают судорожным согласием. Мужчина показывает свою еще не совсем зажившую после перелома руку. Но легкую работу я, конечно, смогу одолеть. Женщина горячо советует ему: поезжайте завтра с нами, когда мы поедем все вместе, все остальное мы уж найдем, неважно где. А пока запомните мое имя, до завтра оно принадлежит вам. Мужчина страстно хочет, чтобы она с ним говорила, но она не говорит. Судорожное дуновение враждебности. Гусиная кожа на поверхности водах. Она просто как холодная пещера, эта женщина. Может, она богиня? Осенние птицы, явно покинутые своим творцом-производителем, оглядывают землю сверху, кровавые нити тянутся из клювов. Женщина смотрит на мужчину как на часть творения. Он обращается к ней, в глазах затаилась влага. Две лисы падают, сцепившись, касаются земли, превращаются в дымчатые комочки. Боль гонится за оленем, строит шатер для зверей, роет туннель для игры в прятки. Женщина туго завязывает платок под подбородком. Она не боится так далеко заходить в этом своем качестве (женщина), то есть не страшится необходимости исполнять эту должность. С самого рождения лучше всего на свете он знает это ущелье, мужчине это кажется необходимым утешением. Кора земли бугрится, в вечернем свете встает гора. Местность для этой женщины — театр. Лесорубы — это пехота и половые помощники (толпа торопливых, но обделенных). Безработные. Кому-то достанется этот выигрыш — безработица. Лиственничные стволы роями ос окружены. Обработчики стволов боязливой кучкой стоят рядом. Исполняя трудовую церемонию, они недовольно наклоняют свои туловища. Скоро кого-то из этой бригады уволят. Толпа свежевыученных лесорубов, вооружившись своим скудным инвентарем, которому еще явно далеко до настоящего инструмента, рассыпается по склонам. Вдоль федеральной трассы скособочились свеженькие сотовидные частные домики на одну семью. Односемьи вырастают в колонии, и для них опять нужно что-то строить, вот так и живут трудолюбивые пчелки! Сбитое машинами мелкое зверье цепляется за балконы, и кровь каплет на едва оперившиеся террасы. Сестра умирает как раз в таком доме, наполненном застойной тишиной. Если не работает хозяйка, то и никто не работает, потому что этот кто-то не может без мамы. Руки на коленях отдыхают, она ключ в замок вставляет, но больше не сгибается уже под тяжестью огромных вязанок хвороста со склона горы. Последняя трава вянет. Весь день на шоссе грохот. Хорошенький ежик окропляет асфальт. В палисаднике — свинцовая жизнь растений, то есть очень тяжелая. Дети, бледные как привидения. Но мечтают завоевать все спортивные кубки! Такой свихнувшейся окружающая среда просто не может быть! Витрины ломятся от жестяных орнаментов, точно так же, как земля от тяжелых металлов. Ученики, эти жестяные погремушки, против воли тащатся к местам своей учебы. Отец: инвалид и служащий местной администрации. Мать одета и покрыта на кухонной скамье — и на том спасибо! Опасаясь рака, ни один сосед не приходит к ней с утешениями. Болезнь заразная! Внутри сестры множатся дочки многочисленных опухолей, в серванте — кубки за лыжи, эту основу экономической мощи. На курорте в Тобельбаде одна дама из каринтийского Филлаха проходила курс лечения, отца ей больше никогда не доведется полечить. Служащий местной администрации и придорожная торговка из Филлаха, то есть эта дама, составляют величественную пару людей. Вода поступает из крана. Никакой поддержки не оказывает этот мужской кран в образе административного служащего умирающей жене. Короткий звериный всхлип, внимание. Сестра умирает и ни о ком не заботится. Никто не проявляет к ней больше никакого внимания. Сестра сейчас плачет. Мухи гадят на оконные стекла. Ток бежит по проводам. Сестра умирает. Она сидит в своей оболочке из болезненного жира, на нее смотрят лыжные кубки, дети не смотрят на нее вовсе. Эта дама из Филлаха так активна, так оперативна, так привлекательна! Для начала отправляется с детьми кататься на лыжах, чтобы хоть кто-нибудь катался хуже, чем эти чемпионы. Она даже вымыла волосы, постригла их и сделала укладку. Она самостоятельна в своей одержимости табачной торговлей, она не бросает свой ларек, скорее она бросит мужчину, который ждет где-то там. Она образцово-показательная. Она сердечная и обаятельная. Режиссура австрийской табачной индустрии доставляет ей хлопоты, как и многим другим мелким торговцам. Вода вытаскивает форель из-под камней наверх. От сестры вскоре ничего не останется, кроме горы трупных остатков. Дамочка из Филлаха избегает барышень и девушек, которые моложе ее. Она никогда не встает с ними рядом. Служащий местной администрации нашел в ней партнершу равной себе весовой категории, только вот она оказалась немного старше его. Поверхность дамочки из Филлаха уже приобрела легкую зернистость. Неужели она, эта баба, — венец творения? У мужчины благодаря этому появляется возможность на что-то претендовать, и сегодня, в этот изначальный день, он о своей претензии может заявить. Всё как всегда. Эта женщина в деревне — указатель, на котором ясно написано: моя! Снег столь же терпелив к лыжам, как вы — к плате за подъемник. Лесоруб кубарем откатывается в сторону, видя бегущего лыжника. Ему всегда приходится уступать место, когда накатывает превосходящая сила. Лыжники и лесорубы олицетворяют два темных, непонятных мне принципа труда. У тех и у других один враг — природа, эта мимоза. Супружеские обязанности муж теперь не исполняет — боится. Для этой собственницы табачного ларька я — всё на свете, она и всю наличность мне готова отдать, вот как дело-то обстоит. А для моей умирающей супруги я по большей части всего лишь номер два (олицетворяю для нее силы судьбы) и в каком-то смысле выгодная рабочая сила. Но в кои-то веки надо ведь и на танцы сходить. Только не со мной! Одна работа, и никаких развлечений с этой смертельно раненной домашней скотинкой, а так нельзя. Тобельбада курортная сила нас объединила, здоровье — наше величайшее достояние, и мы им теперь вновь овладели — я и дама из Филлаха. Курортные тени пробегают там по цветочным клумбам. Сила умирающих озаряет стены в комнатах, кому нужны там мои помои. Для моей жены ценность представляли только дети дети дети. А мне приходилось эту ценность оплачивать. Проходить медицинское обследование у доктора она не хотела. Она не могла позволить этому господину залезать к ней снизу и копаться там. Его равнодушные взгляды не должны бегать по ее внутренностям, как наши любимые лыжники — по снежной глади. И на финише он лучший, и в училище, и во всем земельном округе среди ребят своего возраста — пусть кто-нибудь попытается повторить такой успех! Господин доктор, ведь эта земля — она как будто живая. Моя дорогая филлахская подружка, я гляжу, ты неплохо нас обихаживаешь. Окровавленных святых нашей общины из окна ночного поезда не разглядишь. Вы ослепнете от обилия страданий, которые здесь увидите. Нашей маме приходится умирать в окружении кубков, ну надо же. Успех и поражение радостно ограничивают наше существование до самого конца. Хорошо все, что хорошо кончается, так, что ли? Только несчастный случай может освободить человека от ежедневного труда. Погода разбушевалась. А филлахская красотка не стушевалась, она опять заскользила довольно бодро, у нее есть духовная опора. Но пусть побережется, мой сын скользит в десять раз быстрее этой выскочки! Правда, только по снежной поверхности. Я умираю, дети, что дальше-то будет? Умный совет сейчас на вес золота. Дамочка из Филлаха в этом отношении совсем другая. Сначала — дело. Мы поженимся. Муниципальный служащий по-прежнему не может пока повернуть свою жизнь по-другому, но он нашел себе жену на всю ту жизнь, которая начнется, когда жизнь его первой жены закончится. Молодой человек — брат умирающей, и он стоит там, в ущелье, как прикованный к месту. Возле «рейндж-ровера» — женщина, на голове у нее платок, вот и всё. Он поможет им немного, там, в охотничьем домике, от этого его работа никак не пострадает. Я безработный, признаётся он. Безработный посреди природы, среди этого ядовитого развлечения, этого жестяного (и потому неподвижного) пространства. Отправлюсь-ка я на недельку в охотничий замок, — кто его знает, народятся ли у моей сестры новые дочки-опухоли в печени, в лимфатических узлах. В ее помутившемся мозгу, где живет телевидение, пока не включен телевизор. Другая молодая женщина с восторгом рассказывает о красотах в одеянии гор. Во всей полноте и разнообразии гнездится природа на каждой ветке. Некая сестра умирает естественной, но все равно огорчительной смертью. Озадаченная счастьем молодая женщина вырастает прямо из кучи булыжников, и люди в ужасе бегут в свои дома из искусственных материалов, непроницаемые для воздуха. Внешне молодая женщина такая, какой кажется, но нельзя забывать о ее должности! Она такая важная! Здесь покосившиеся от ветра невинные строения часто именуют себя домами, хотя никакие это не дома. Кованое железо, кора и кустарная деревенская резьба по дереву. Отбирайте у природы только натуральные строительные материалы, будьте так любезны! Панорамные окна верхнего этажа неумолимо следят за лесорубом и за женщиной, хотя видно отсюда неотчетливо. Эта женщина никогда бы не попала в прокатный цех, разве что на экскурсию. Она никогда не видела по телевизору американские семьи, потому что она же сама — телевидение! Купили сестре новое одеяло из чистой шерсти, а она его уже замарала. Фу, не могла поаккуратнее. Искусственные миры на картинках, которые тоже сделаны искусственно (но без тени искусства). Дети впиваются зубами в пластиковые лепешки. Кто-то просто жует деньги, другие терпеливо начищают до блеска кубки, лица. Деревья на четырехцветных плакатах. Прореха в искусстве. Разве нет? По высокогорному плато, блея и мыча, беспорядочной кучей тащатся стада. Альпинисты, сведущие в защите от холода, заливают в канистры специальную морозоустойчивую жидкость. Один ест бутерброд с колбасой и выглядит озадаченно. Как-то раз моя сестра включила инфракрасный гриль. Грубые сапоги растаптывают капканы для лис и лису вместе с капканом. Сосед практикуег сегодня то, что ему прописали и написали на листке бумаги: практическую любовь к ближнему — так, кажется, это называется за границей. Волшебная рука раскрывает рану. Перелом кости неминуемо приведет вас на курорт в Тобельбад, где на гимнастике только искры из глаз полетят от боли. Поэтому мы туда и едем. А если у вас опухоль или вывих с отеком — все равно вам лучше не станет. Смеяться, несмотря на раны, — нет, это будет очень странно. Из трещин в раны больного брызжет гной — разве сегодня кто-нибудь соблюдает стерильность? И зубы филлахской красотки, этой усердной женщины, тоже когда-нибудь сгниют. Ее высокоприбыльный ларек сегодня уже облез, он лысый как колено. Груди у нее никогда не наполнятся (и не наполнялись раньше) детским питанием, дело для нее всегда было важнее. Бедных несушек насилуют. В них кое-что принудительно запихивают, а ведь они — юдоль Господня, как принято считать. Зачем такой искусственный домик для таких естественных вещей? Дерьмо валится в специальные дырки, а потом заражает один водоем, за ним — другой. Крестьяне вываливают навоз в реку, вот такие они у нас непутевые, нет, вы представляете? Каждый без разбору выплевывает свою легочную слизь, результат досужих размышлений, прямо на чистую дорогу. Ребенку такая зараза пользы не приносит. Лыжные гонки привлекают целый поток зевак. Дикие вопли, господи, по этому потоку спокойно корабль можно пустить в плавание. Телепередачи смотрят совсем другие дети, которые понятия не имеют о свежем воздухе (он у них всегда есть). Прибегая к чужим истинам, к стыдливым приукрашиваниям — так живет крупный скотопромышленник! Во всяком случае, совсем не так, как живем здесь мы. Муниципальный служащий имеет слишком большое пристрастие к бутылке, филлахская красотка этого не потерпит, ох он у нее получит по первое число! Телевидение рисует приукрашенную картину, крадет рабочие часы из закромов природы и назад не возвращает. Все поголовно, кто родился, по мере возможности заглядывают в газету. Что новенького? Рядом с больничной кроватью — тумбочка, этот ликующий крик нужно сначала постараться приспособить к ландшафту, и только тогда он зазвучит. В этой местности царит природа. Послед прямо из животов прыгает в модные высокие детские коляски. Он громоздится горой под одеялом из кровяной колбасы, процент хлопка можно обнаружить только через лупу. Из выхлопной трубы матери рождается смутный образ ребенка и его отца (то есть облик отца, этого алкоголика и курильщика со стажем, уже сейчас запечатлелся в чертах его лица). Все свои украшения ребенок получит только в кассе. Получит свидетельство о рождении, формуляр, формулу жизни. А потом хлынет многочисленная поросль природы — оцените, сколько я их всяких знаю: камнеломка таволга альпийская роза мышиный горошек туполистный проломник пирамидальная дубровка двулистник гнидник сердцелистная шаровка альпийская ромашка черноокаймленная хризантема вульфения ластовневая горечавка чертополох альпийская крестовая трава горная рута. Молодой человек так и стоит до сих пор в ущелье на тропе. никуда не делся. В совсем юном возрасте он взвалил на себя гнет принудительной женитьбы из-за наметившегося ребенка. Дети сестры оставляют отпечатки своих ног на местах учебы уже сейчас. Но они все будут раздавлены — столь коварна иногда бывает природа. Столь неосмотрителен заправляющий ею господин и учитель. С каким удовольствием избавляется он от специалистов с дипломом, платить которым пришлось бы больше. Дети лесоруба пока еще учатся в начальной школе. Они ушли молчаливо, усыновленные лесником. Словно воздушные змеи, летят теперь эти дети навстречу леснику, орошая его резиновые сапоги едкими слезами радости. Великолепные арабески над автомобилем, забравшимся в дальние края. Двое пиявко-образных детей на шее у лесника; подумать только, бросили весь этот игрушечный хлам и полетели к новому хозяину. Скульптурный профиль лесника пока погружен во мрак. Родной отец тем временем не решается последовать приказу. Характером он слаб, а в лесу силен. У детей ядовитый лимонад скоро из ушей потечет — сколько они хотят, столько он им и покупает. Пока их тошнить не начнет. Ну кто сейчас носит нарядные туфли-лодочки, вы — нет! Какой-то турист бесплатно выходит на всеобщее обозрение в тренировочном костюме. Он выбрал натуральные волокна, чтобы они ему льстили. Но к искусству этот человек никакого отношения не имеет. Приказ любить исходит от природы, и для его исполнения нужна максимальная ловкость. Ибо: питание можно обогатить ценными укрепляющими веществами! Пока вы не совершили ошибку. И тем не менее иногда кое-кому хочется, чтобы природы не было. Потому что она кажется этим людям слишком большой. К счастью, существуют вечерние телепрограммы. Охотница женского пола, которую это не интересует, стоит возле «рейндж-ровера», ее вырывают из ландшафта; на этом месте остается дыра. Через некоторое время ландшафт заполняет дыру позади женщины натуральными материалами. Итак: ее драгоценный объем необходимо заполнить ландшафтом, а не человеком. Человека здесь было бы недостаточно. Она — не произведение искусства. Мужчина расходует краденый строительный материал. Тем самым он разрывает свою связь с природой. Но в самый неподходящий момент природа снова стучится в дверь, хочет продать свежие яйца. Зверей, населяющих этот ландшафт, часто убивают. Для этого их и выращивают. Что связывает эту женщину с той землей, на которой она стоит? Совершенно верно, охота. Новое поколение по-прежнему неизбежно подрастает. Одних отстреливают, другие гибнут сами. Гостя на широкую ногу угощают мясом из общей миски. Хоть раз побывать в гостях у главного охотника, этого миллионера, владельца универмагов. Это было бы неплохо. Можно было бы тогда взглянуть сверху вниз на этот вид. Женщина, что возле внедорожника, знает имена всякого зверья да птиц. Она и другие имена хорошо знает. Она старается оставлять оленей в живых. Сама-то она ведь тоже живет. Пальцы ног у нее скрыты под ботинками, которые никогда не теряют форму. Она приказывает, кому жить, а кому нет. Так оно и случается! Из глухих охотничьих углов доносится стон зверья. Скулит барсук. Выполнить для хозяйки — госпожи Айххольцер — легкую природную работу ради жизни и пропитания, которую пожилая женщина сделать уже не может. А он очень даже может. Обузы вымученно улыбаются с плеч того, кто взвалил их на себя. Природа в старости становится обузой. Можно растоптать жабу, если под ноги не глядишь. Тритона, найденного в гроте, переворачивают на спину и истязают, тыча в него палкой. Орнаменты отражают природу бессмысленным образом, человек в своем натиске заходит слишком далеко. Природа насмехается над любым описанием себя. Только привокзальная площадь спланирована более-менее естественно. Товарный вагон для скотины товарищ понадежнее, чем ее натуральный владелец (но не надежнее милостивого творца, который сделал все это для того, чтобы получить от свиньи на обед мясо попостнее), сельский труженик, — вы только посмотрите, как он разъезжает в своем дизельном «мерседесе»! Да, он тут. Пошатывается. Над сытными котлами природы склонились господа охотники, перед ними стоят стаканы. Эта женщина может предоставить защиту Божьей твари, не взламывая семи печатей. Она легко вторгается в природу, ворота в этот сад для нее распахнуты. А потом снова убирает руку из этого всемирного шоу (это всемирная перспектива). Она не ездит на автомобилях среднего класса, купленных на сэкономленные деньги. Ее не всегда узнают, но она здесь! Один рождается по нужде, другой — от жажды нужды (или жажды убийства?) у некоего арендатора. По замшелой стене этой женщины скользит веер лучей света и любви — то одно вспыхивает ярче, то другое. Живопись природы, как и природные гроты, говорит она лесорубу, достигла вершины своего расцвета, когда техника уже приступила к уничтожению природы. Настоящее предприятие начинается с приобретения пакета акций! Прежде чем с уст слетит первый ликующий возглас, вам придется пройти испытание охотой. Только тогда можно грязнить природу, издавая звуки, подобно тому как загрязняют ее люди. Нельзя просто так что-то взять и выбросить. Придут звери, которым очень не нравятся поздние покосы, из-за них они сена лишатся напрочь. Полюсов всегда два, в любви так дело и обстоит. Сыновья природы, вырвавшиеся из-под ее ига, потеряли теперь всякий контроль над собой. Они палят без умолку, цепляются за внутренности, за окровавленные покровы своих животных жертв. Они ползают на коленках перед романтиками. Собственными ручищами сталкивают мертвые туши со скалы. Корни волос утыкаются в череп, находящийся прямо под ними. Какой-то охотник с душой художника нацепляет на голову золотую корону. Он падает вниз в мантии из пылающего пламени. Сгорает, бормоча. Ручеек, да вот же он! Опять из невесты выпадает детский трупик. Слишком рано радовалась, слишком рано обручилась. Кувырком летит лисье отродье, оглохнув от царапнувшего слегка выстрела. Шмякнулась рядом! Как все мы. Универмаг, шутя и ласкаясь, льнет к своей любимой продавщице. Бледные джемпера с пастельной радостью скачут ей навстречу. Рвота тонкой, как рыбья кость, ниточкой тянется по вязаному акрилу. Руки продавщицы, изъеденные холодом маленького захолустного городишки (никто никого не знает, каждый одинок — так, помимо всего прочего, говорится в одной песне), тычут хозяйке акриловым флажком прямо в титьки. На этой неделе — мощная распродажа джемперов, а на следующей то же будет твориться с домашней утварью — вечный круговорот превращения цен, покупайте сейчас, платите сразу! Природа конвертируется в урода. И вы тоже что-нибудь купите, вы, дама в тирольской шляпке, полубогиня-полукорова. Охваченная недоумением, дрожит салатница, вся в оранжевом (дрожь пробирает ее от собственного цвета), распирает ее, эту субстанцию, страх разбирает ее от того, как она влияет на человека дикого и домашнего. Пластик — вот все, что вообще существует и результат всего, что когда-либо существовало, если посмотреть на всё глобально. Он может быть мягким, он может быть твердым как гранит, но праздника пользователю все равно не сулит (поскольку он — субстрат). Ведь он — будни, вот в чем дело. Продавщица громко вздыхает под фонарями холода. Положа руку на сердце, она уверяет, что говорит правду, такое качество вы больше нигде не найдете! Но что мы слышим, неужели она убеждает всех в нерушимости этой субстанции? Вы можете стирать эти вещи абсолютно всем, что под руку подвернется. Эти фальшивые деньги природы существуют не сами по себе, их изготовили люди, и тем не менее они тверды, как металл. Честное слово. И столь же долговечны. Вы прикладываете их к ногам и скользите на них сквозь природу, в которой найдутся подходящие рельсы. Вы связываете их в пучки, покрываете ими верхнюю часть тела, а натуральное сырье отдыхает, потому что теперь ему нашлась замена. Бесшумно струятся кремовые тени по плечам крестьянки, которая сегодня выходит замуж. А дом обустроили для нее мы, и он приветствует ее по праву, вытянувшись во весь рост. Чисто сработано! Какая чистенькая девка-то! Наверное, явилась сюда прямо из недр природы (вот так-то, не всё на свете можно купить). Какая красивая синтетика! В эту миску мясо и положим. Рогатые головные сооружения с завтрашнего дня грудами будут навалены на дне пропасти в долине, принадлежащей главному охотнику. Он и его гости полностью лишаются опоры, у них есть причина отправить в долину мышцы вместо себя. Мышцы эти называются лесорубами, и они, оседлав туши застреленных зверей, прямиком держат путь в кабак, ведь делать-то им больше нечего, другими словами — они уволены. Солнце запуталось в тенетах своего отражения, помощники молча посасывают шнапс. Усталость словно обнимает их за плечи. На размякших почти как каша санках стремглав съезжают они с горных вершин. Карамельный запах падали окутывает их облаком. Мысли о защите животных возникают непроизвольно. У оленя теперь оголилась голова, природа этого вовсе не хотела! Она-то знает, что звери тоже не прочь побузить. Тяжелопромышленный концерн развился почти из ничего, от истоков, как сама жизнь. Из одного музыкального телефильма кое-кто усвоил, как бывает в иных местах: где песни поют, там можешь осесть и спокойно душу отвести. Но у них в году только три недели отпуска. Изящно повязанный фартучком орнамент (арабеска) судьбы стоит сейчас прямехонько перед охотничьим домиком в Тироле и оформляет первый в своей жизни альпийский садик! Гадючье племя лесорубов дико мясорубствует под покровом утреннего тумана. Взрезает дичь кинжалами. Костяные ручки кинжалов украшены головками оленей — так материя приветствует своих родственников. Кажется, наметилось возникновение нового куска пространства. Концерн, владелица которого караулит в ущелье, пожирает пространство в губчатой бухте природы. Он жует и никак нажраться не может. Гость стоит перед джипом и тяжело дышит. Навозные мухи, жужжа, устремляются поближе. Нет, сегодня они еще, пожалуй, не при делах, работы для них нет. Ближние холмы громоздятся, образуя живую гору, которая постоянно бугрится все новыми складками, — да, и природе приходится трудиться. Гость-охотник бережно обходит препятствие посреди природы. Для обеспечения надежности своей угольной базы концерн хотел пробиться к Руру. Преуспевающие господа горнодобытчики преградили ему путь — правда, с тех пор уже много лет прошло. Сегодня концерн жив как никогда. Было бы желание — и до нефти добуриться можно. Сегодня он поддерживает политические партии. Олень, этот король леса, еще раз возвращается в исходную позицию, назад. Ловкие биржевые маневры в начале двадцатых годов помогли поставить под единый контроль обширные владения, состоящие из шахт и металлургических заводов. Эта женщина: природа для нее — всё. В природе правит гадюка, люди часто ошибочно реагируют именно так. Все прочее — либо охота, либо когда за тобой охотятся. Ради охоты лепешки тумана встают над травой. Освещают радиус обстрела над землей. Холодное солнце, какое обычно бывает в ноябре, холодно струится на заранее просчитанный участок для охоты. Мышцы громко скрипят и опадают. Эта женщина — красивая, как мне кажется. Словно выдернутая за веревочку, земля улетает из-под ног у раненого зверя. Эта женщина занимается не одной только стрельбой, но еще и фотографированием; первое уничтожает, второе предназначено для сохранения. Белокож и любознателен, восседает гость-охотник на ковре из мясных капель. Оптический прицел уставился на обозреваемое им: вправо-влево, поправочка; он по праву помогает прицелиться. Скала. Мужчина ничего не видит, он привык смотреть только на шаг вперед. Солнечный прибой, пена облаков — все это, бушуя, набегает на конвейер (отмирания — аминь): американские горы звериных окороков, подарок природы. Как хорошо, что у нас есть холодильный шкаф с глубоким замораживанием! Полная ужаса, изучает природа своих до сих пор не удовлетворенных кредиторов. Эта женщина завтра опять сядет за руль пятисотого «мерседеса», снабженного встроенным телефоном. Все ненужное она сотрет из памяти полностью. Сидя на своем высоком сиденье, она с тихим бульком отопьет из серебристого флакона. Одно хорошо получилось: что мы фотоаппарат с собой прихватили. Лопаясь, чувствительный бег зверей всасывает самое себя. Отряд бульдозеров тащит нагретые солнцем тела на теплую перину из навеки застывшего отчаяния. Шипя, срывается со склона лавина, бесстрашно мчатся охотники ей навстречу. Другим лавинам везет меньше, в пору зимнего спорта они порождают вражду не на жизнь, а на смерть между стихией и туристом, который платит деньги. Один крестьянин лет тридцать назад чуть было не сыграл в снежный ящик, так он до сих пор избегает натуральных продуктов природы. Зимой он теперь ни под каким предлогом никуда из дома не выходит. Черный полог боли раскинулся до небес. Природная катастрофа бывает белой, она бывает сильной. Одна баварская герцогиня, например, срывается в своем джипе в пропасть и, отныне невидимкой, путешествует дальше в усмиренной ею тачке природы, но недолго. Конца ее поездке теперь не будет. У нее было одно-единственное хобби (теперь нет никакого): так ведь и производство чего бы то ни было никогда не кончается. Пройденный путь — под неусыпным оком тахометра. Ветер меняет направление, и теперь зверь учует вас много раньше. Охотник преграждает путь своим собственным телом. Вот дом, мы смотрим на него. Главный объект в нем — это пластик. Молодому человеку предстоит одолжить им на время свою субстанцию. Ему скажут, на какой срок. На этой машине он доедет до Железных Ворот и даже еще немного выше! Но потом ему придется пустить в ход ноги. Он — человек бывалый. Здешние земли повсюду испещрены слабой изморозью его шагов, которая быстро тает. Его следы слились в островки и греют землю. Все проходит, все напрасно. Охотник говорит с улыбкой, когда ему поневоле приходится узнать все о болезненном состоянии лесоруба. Эта женщина лишена сострадания, мы видим это на иллюстрации А. Пластик — замечательная субстанция, наполненная пеной сточных вод. Супруга все время только и делала, что терла посуду этой убогой щеткой. Она из кожи вон лезла. Но сейчас-то мы находимся на природе, какое волшебное скольжение, всякий охотник об этом мечтает. Улыбаясь от смущения и нежности, молодой человек указывает на виновника своей болезни — на лес: он везде — и здесь, и там. Он не нытик, он выставляет напоказ страшные шрамы. Он робеет. Владелица концерна делает из этого общие выводы о нем. С одной стороны ее интересует то, что мягко, а с другой — то, что твердо. Какой долгий путь, его не измерить птичьим полетом: от такой женщины до застывшей продавщицы универмага с ее растопыренными средствами передвижения. Кроме того, эта женщина — издалека. Она спрашивает: а что, неужели вы не видели, что дерево падает прямо на вас? Его чистой совести, собственно говоря, недостаточно для существования. Природа иногда грозит глупым смутным светом в конце тоннеля, если ей ничего другого в голову не приходит. Там, где выход, маячат головы. Все они уже затерялись в чаще (или потеряли кого-то другого, близкого, явившегося без предупреждения). За природой можно повторять всё безнаказанно. Жестоко ложатся тени на сгорбленные спины. Странные строения вздымаются вверх, в них нет ничего, что напоминало бы людей или могло бы людям пригодиться. При всей подлости, которая свойственна природе, она спокойно терпит любую руку. Капли пота в смоле альпийских деревьев. От страха человек больше не видит природу, склон такой крутой, он видит только ее мучителей в блузах подсобных рабочих. Молодую женщину такой ландшафт не пугает, она рано научилась лазать по горам. Мужчина один, без жены, без детей. Из его тела течет пенистая вода. Пугливые существа прячутся в норки, потому что им муторно и горько. Возникает впечатление, но оно ложное. Землю уже невозможно защитить от тех, кто ее использует. Они взбираются на нее повсюду. В теле молодого лесоруба копится скрипучая ярость. Он не может ставить условия. Скала в лучах солнца как будто твердеет, сжимаясь в комочек, словно горная козочка, когда ноги у нее подгибаются в суставах. Ее косточки со стуком катятся вниз по каменистой осыпи. Женщина уже не раз участвовала в восхождениях на вершину. Продавщица никогда в жизни не взбиралась даже до половины горы. Узами любви дети каждый день приковывали ее ко дну долины. Тут уж ничего не поделаешь. Эта домохозяйка никогда не воспаряла вверх. Врастают в землю ее земные покровы. Ее неплавучие ноги. В один прекрасный день возле самой своей кормы она видит купальник тигровой расцветки, подарок из города! Этой женщиной до сих пор пренебрегали, и она никогда не раздевалась в присутствии людей. Кстати: моя жена никогда не изъявляла желания последовать за мной на природу. Другие женщины неспособны быть духовными последовательницами или же вообще не следуют за тобой. Ни единой светлой искры существования не пробегало по ее жилам (по жилам той, что сейчас там). С богиней она не имеет ничего общего. К тому же — двое детей! Дыхание винтом вылетает изо рта, добрая половина ее сердца взывает к пониманию, авось хоть кто-нибудь купит эти безобразные джемпера. А вот вы, вы совсем другая, это сразу видно! Вы — утоляющий жажду цветок. Природа успешно угрожает, и поэтому человек делает на ней зарубки. Вообще человек, я так скажу, превращается в природе в груду осколков. Ему приходится выметаться из дома родителей своей жены, в который он давно уже пробрался, не платя за жилье. А эта женщина — представительница немецкого концерна тяжелой промышленности здесь, в горах. Она курит сигарету. Она не играет на губной гармошке. Развлечение, в котором вы принимаете участие, кое что значит, (но не для вас). Эта женщина не поддерживает контакта, разве только с помощью тончайших пластинок кожи, чешуек. Она есть, и ее нет. Она покачивает ногой. Она — маленькая частица времени. Мужчина пренебрег своей семьей и стоит на длинной ледяной колее. В природе редко встречаются гладкие вещи такого рода, как эта женщина, ибо природа груба. Тиссены, Будерусы, Даймлер-Венцы и тому подобные хотят, понятное дело, присутствовать в максимальном количестве мест, которые тоже ведь относятся к природе. Природа хочет, чтобы они, как шурупы, ввинчивались в ткани бухт и холмов. Природа то темна, то светла, то вся вперемешку. Между делом она вся обратилась в неописуемое отступление. Женщина издает лишь какой-то невнятный звук, это ее личная жизнь. Мужчина тупо застывает на месте. Их — двое, они и остаются порознь. День окутывает их неласковым светом. У этой женщины много ружей, но она из них не стреляет. Она лезет в звериные глаза-уши-морды своим фотоаппаратом. Природа бурным потоком бушует в их телах, и отчетливо слышны ее слова: под лежачий камень вода не течет. Природа вот уже который час кипит от усердия, чтобы угодить этой женщине. А тот мужчина, что с ней рядом, — из него мог бы натуральным образом получиться помощник для нее, ведь ноги с гордостью несут его тело. Они торгуются из-за оплаты: все, что положено кроме шнапса, принадлежит ему. Мужчина растерянно разговаривает с женщиной. Между делом он рассеянным взглядом отмечает отсутствие в деревянной изгороди опорного столба. Детей летних отдыхающих здесь уже нет, как нет и самого лета. Ох уж эти дети. Разбойники, вторгающиеся в природу, они проламываются сквозь лед, разбивают защитные покровы природы. Из очищенных от коры ветвей можно построить прекрасные ворота. На эти ворота можно повесить замок. Мужчина в своих элегантных выходных ботинках, дающих ему право выходить, скользит по привычной ему земле. Нет, надо было остаться в своей обычной рабочей обуви! Женщина распознает в нем приличного господина, так она ему и говорит, ведь господин — это не обязательно тот, кто носит дорогой портновский костюм, он может быть простым деревенским простофилей (просто филином). Каждая секунда грозит разрывом, в кипящих котлах мужчины по стенкам уже пошли трещины. Перерыв затянулся! Работа больше ждать не может. В Тироль уехала жена, да-да. Прилавок с джемперами вырождается (теперь, когда она больше за ним не стоит) в змеиное гнездо: братская могила, скотомогильник. Этот прилавок поглощает удары пульса, как вы поглощаете бутерброд с колбасой. Оттуда несутся вопли. В своей натуге продавщицы ведут себя некрасиво, они буквально выклянчивают покупательский интерес, — как напряжен от этой натуги весь механизм их жил. Они плюются. Они поглощают гуляш. А вот моя жена — только-домохозяйка. Джемпера несут в себе разнообразие красок. Для них это непереносимо. Никакая шикарная женщина носить такой джемпер не станет. Джемпера лишь внушают впечатление разнообразия, на самом деле это один одинаковый джемпер на всех, и он один просто не может быть к лицу всем и каждому. Продавщицы, как правило, не такие уж простушки, чтобы полностью доверять своему товару. Они часто мерзнут. Перед ними — сундук с застывшим кремом, залитым в различные формы. Здесь хорошего товара не предлагают. У этой женщины — натуральная расцветка, как у черной гадюки. «Кастнер & Элер» — это такая фирма. А джемпера — никакая не фирма. Они из дралона и шерсти. Бывают они и из орлона, но кто его знает, что туда входит. Внутренняя ценность предпринимательши излучает свет, но она прекрасно обходится и своими внешними ценностями. Она рассматривает мужчину, который обещает стать ее естественным помощником, потому что никакими искусственными способностями он не обладает. Он станет мячиком на потешной траектории ee игры. Она переносит тяжесть на другую ногу. Масштабы этого мужчины пока не до конца видны, для этого нужно познакомиться с ним поближе. Слухи ходят, что, мол, ему пришлось расстаться с женой и двумя детьми. И теперь снова освободилось место кое для чего. Если ударить по корпусу этой женщины, раздастся глухой звук. Соки струятся по ней так, как она хочет. Она вездесуща и осеняет собой тысячу предприятий одновременно, как Святая Троица, хотя она одна и сама по себе. Эти джемпера на прилавке превратились в чистое искусство. Искусство. Старый противник природы, заново вооруженный, заново укоренившийся и усиленный теперь оружием нерушимости. Где-то и сегодня наверняка навалены горы этих низменных обогревателей тела, где-то на кромке ландшафта, бесконечно подражающего другим местностям. На эти джемпера (разумеется, я могла бы выбрать и другие примеры) нанесен бесконечно устойчивый состав против разрушения и нападения всяких тварей. Мужчина весь испещрен трещинами, он воплощает собой тектоническую разруху высшего класса. Нет, не высшего класса. Его ведь и минералом назвать нельзя. Он не бесчувственный камень. Сейчас эта женщина не пьет минеральную воду. Но в принципе могла бы, при желании. От холода щеки приобретают различные оттенки. Женщина плотно закуталась в запутанную паутину своих жил, какой холод! Ужасно! Прекрасно! Универмаг посадил на улицу за прилавок другую продавщицу в шерстяных рукавицах. Универмаг нашпигован продавщицами. Этот магазин не из последних, и внутри так дивно тепло. Наши драгоценные покупатели. Сделав покупки, они с большой нерешительностью вверяют себя природе. Пошатываясь от своего покупательского счастья, они тут же попадают в смертельную схватку с транспортом. Еще горяченькие от всепоглощающей жажды жадного хватания. Разъяренные от кровожадности, потому что покупать им не на что. Увешанные всяким хламом, в том числе, возможно, и великолепной ниточкой жемчуга. Как слепые детеныши зверей. Эта женщина (опять-таки) совсем другая. Она не рожала детей. Бедняжка. Она еще не стала матерью. Брак она считает искусственной конструкцией, крышкой, из-под которой все время лезут отходы. Любить может оказаться затруднительно. Купить что-нибудь красивенькое гораздо приятнее. Есть такой обычай у граждан — тащить домой гору пакетов. Накупили всего на Рождество. Воды текут своим путем, то есть всегда прямо. Мужчина потихоньку набирает вес в глазах предпринимательши. Она легко могла бы купить его всего, с ног до головы, и его костюм впридачу бесплатно бы получила. Она рассматривает его плоть вблизи. Что она ему обещает? Он-де увидит и услышит такие вещи, что оглохнет и ослепнет от обалдения, — ну, что вы на это скажете? Столько-то он получит наличными. Да, все это можно выразить и таким простым способом. Отныне охотничий домик будет считаться для него островом молчания, грозит женщина. Этого она требует от него сразу. Слова ударом топора падают из ее рта прямо в природу. Охотничий домик не собор, ему нечего бояться, обещает она. И между прочим, он не из пластика сделан. Предпринимательша замечает, что он одеревенел от ее красноречия. Она повелевает им. Женщина не знает, владеет ли он, в свою очередь, искусством игры на губной гармошке. Она и сама умеет! Этот мужчина ценит предпринимательшу вовсе не так высоко, как другие мужчины, к примеру, игру в мяч. Футбол для многих по-прежнему только игра по телевизору. У этой женщины есть очки. Она никогда не теряет самообладания, она кидается на природу, как собака. Вот-вот из нее раздастся лай. Ее чувства сворой мчатся по холмистой поверхности и пересекаются, почуяв старый след. Предпринимательша не несет ответственности за несчастный случай, она заранее платит за всё с лихвой. Охотничий домик будет всем, но он не будет убежищем. Это женское тело отнюдь не дом. Ящики с пивом — это самое малое, что ему придется носить. Итак, мужчина будет нести груз последствий, женщина — ответственность. У нее есть деньги, есть это замечательное здание. Чем меньше природа подвергалась обработке, тем страшнее она выглядит. Мужчина может предъявить кое-что, обладающее похожей ценностью: свою страсть к гоночным автомобилям. У него нет того, что другие называют вожделенным документом: права, права, водительские права, да-да, я вас имею в виду! Машины бешено мчатся только в его воображении. Женщина, улыбаясь, предлагает свой «рейндж-ровер» — уникальное предложение (когда-нибудь настанет уникальный момент — и она ляжет на ложе!). Она поправляет на голове платок. Права давно уже ускользнули у него из рук. Эта дама — просто картинка. Он же, напротив, уже много лет отбирает у природы деревья. Эта затянувшаяся имитация жизни земли более не может длиться. Растения никнут уже сами. Похоже, силы природы слабеют, ее рука немеет. Ушибленные упавшими деревьями, немеют тела лесорубов, и они потерянно бродят в зарослях. Они больше ничего не едят. Мертвые, забитые виды людей вошли в моду, как торты со взбитыми сливками, нечто похожее на историю с искусственными волокнами. С тех пор как они существуют, их становится все больше и больше. Они возникают из ничего. Поэтому они такие дешевые! Земля становится от этого все тяжелее (ведь на ней возникает то, чего раньше не было). В девятнадцатом веке люди специально сооружали искусственные руины, говорит предпринимательша. Сегодня за короткий срок в руины обращается все, что красиво. К сожалению. Охотничий домик бывшего императора, охотничий домик миллионера — владельца универмагов — ограждены субстанциями, которые друг друга дополняют: каков поп, таков и приход. Здесь обнаруживается достаточно причин для веселья. В местах отдыха оживленно. Природа прессует отдыхающих, превращая их в волокна и плиты. Они идут на концерт. Женщина делает серьезное специальное предложение. Мужчина станет совсем другим. Он сделается игрушкой без стихий. Дом, в который он войдет, целиком сделан из натурального дерева и обставлен соответственно. Зверь хрипит, умирая. Этот дом, что возле каменного колодца, — тоже альпийское несчастье, он весь сделан из дерева, украденного у природы. Дом абсолютно натуральный, это хорошо видно по его повадке. Мне кажется, мужчина будет выглядеть в нем искусственно. Жена от него ушла и далеко уехала, хрустя от искусственности в своем накрахмаленном летнем платье. Иногда даже я помеха природе, признается предпринимательша. Но это ее не угнетает. Залитый кровью, падает джемпер, его обладательницу зарезали из ревности в ее собственной благополучной комнате. Это дело рук мужчины! Предмет одежды (дурацкий предмет) давно погрузили в черный с разноцветными разводами пруд, наполненный растворителями. Да, похоже, так оно и было. Вы видите перед собой предмет роскоши, который нельзя купить, а именно — мир Альп со всей его иерархией. Женщина советует мужчине мазаться кремом, когда он забирается на такую высоту. Ей кажется, что кожные покровы у него повреждены и что доля повреждений составляет до десяти процентов. Она заблуждается, потому что доля его участия равна нулю. Такое впечатление, что голова у него отвинчивается, руки тоже съемные. Детали не сочетаются одна с другой. Он разлагается живьем. Разве так обращаются с продуктами, которые дарит нам природа? Из закромов универсума тихонько выплывает комок природного устройства и природной плотности. По нему сразу видно: уникум, лесоруб. Женщина выпрастывает ладонь мужчины из-под рукава и рассматривает ее вблизи. На ней полопались швы, которые наложил какой-то противный лекаришка. Кое-кого сейчас бы стошнило. На нежных жучьих крылышках его ногтей — зазубрины. Он прост, и терять ему нечего — только собственное тело. Но ему присуща также и глубина. Например, он способен влюбиться. Можно обойти его кругом. Тем самым женщина смотрит на ту часть населения, предназначенную для развлечения, которая и тридцати лет не смогла выдержать. Она развлекается с ним. Его кожа как горная порода. На его теле есть человеческий член. По краям он немного истончился, уж слишком часто его моют. Река широка. Эта женщина с детства держалась особняком, и это значит, что она представляет собой нечто особенное. Сколь прочно врастает растение в земное царство, столь же сильно врастает капитал в политику. Асфальту душно на свежем воздухе. Его черное назойливое марево проникает во все легкие. На большой высоте даже асфальт может быть опасен. Тот, по которому обычно вы беззаботно проезжаете. Дорога засыпана щебенкой. Мои дети сразу за выездом из деревни свернули на Тироль, они поехали по неправильной дороге. Эта дорога — мягкая подстилка для погибших в автокатастрофах. Природа за эти годы достигла своей окончательной формы. Женщина с сожалением видит, как перемалываются в комиссиях, парламентах, партиях лица их членов, за это она платить не собирается! Человек должен оставаться человеком. Но его суставы неплохо было бы смазать. Мука из живых людей втирается в суставы рек и ручьев. Города тоже переполнены ею. Человекоподобные силуэты в освещенных окнах. Тысячи жучков-оккупантов, поселившихся в бетонированных норах (бедняжи). С лесом непрерывно что-нибудь происходит, но я не могу перечислить что — и простить тоже не могу. К счастью, иногда за дело берется человек со способностями и проявляет гражданскую инициативу. Предпринимательша сожалеет о гибели леса гораздо больше, чем ты или я. Она ведь получает от леса много больше, чем тот, кто участвует в производстве, для него больше прибыли производит спорт. Каждому человечку — маленькое свое. Предпринимательша гневно заявляет, что никто отныне не вправе рассчитывать на поставки дров, потому что: бедные деревья, если все стволы вывезут, ну на чем мы сидеть-то будем? Женщина сбрасывает руку мужчины со своего рукава, рука скользит вниз и падает, как лезвие. Движение, каких много, но в данном случае нежная рука женщины подает сигнал. В охотничьем домике есть электричество и еще много вещей, созданных человеком, даже телефон. Женщина походя заталкивает весь мир в одну описательную фразу. Богатство — лакомый кусочек, от которого она все время откусывает. Кто-то говорит, что облако разговаривает с ним, что вершина горы звенит, что погода разбушевалась и рычит на него, только на него! Это я называю поэзией. Женщина говорит только одну фразу о том, что ночью скала размером с мир, похоже, входила к ней в комнату. Но на самом деле она, конечно, не войдет к ней, волноваться нечего. Я могла бы раскрошить земной шар, как черствую булочку, настолько он для меня иногда бесполезен, говорит женщина. Рушатся облака, разряжаясь сернистыми вспышками. Природа, которой без оглядки можно приписать все что угодно, колышется, подобно гребню из огненной лавы, посреди комнаты. В ней самой заключены: трухлявые сучья, сухие ветви описаний и нарушений. Кто-то что-то ляпнул, не сдерживаясь. Его не накажут. Наказание мужчины — его жена, ведь он ею больше не обладает. Она сидит рядом с лесником по правую руку. У каждого процесса — свой механизм. Компания, состоящая из жены и двоих детей, робко приближается к небесной гавани. В альпийском доме, тихонько пуская пар, тушится какой-то странный корм для скота. Птицы, теряя сознание, падают повсюду, покидая воздушное пространство. Впиваясь когтями друг в друга. Падают оглушенные. Им грозит опасность. Человек — другое дело, он здоровается и ускользает. Хлопок ружейного выстрела не длиннее выдохнутой фразы. Из истощившегося котла сравнений что-то накладывают на тарелку. Этот помойный бачок (язык) никогда не подведет, потому что юмор всегда под рукой. А земля никогда не подведет, потому что навоз всегда у нее под рукой, но долго ли это еще продлится? Все может остаться так, как было уже однажды. Уже полностью разваренный описаниями предмет охватывает замешательство: природа в заторе! Эта женщина как раз находится на последней стадии отдыха. Ей остается растранжирить совсем немного времени. В хлеву творятся неслыханные зверства, совершаемые смертельно одинокими людьми в преступном сговоре с мелкими хищниками, — ведь домашний скот никогда не отдыхает. Мягкие звериные морды в поисках пропитания погружаются в кипы выцветающих бумаг, в ржавые консервные банки, в пластиковые пакеты. Женщина принимает дружеское решение. Вот у нее одно бедро, а вот другое. Между ними никогда не появятся молочно-белые головки с фиолетовыми прожилками крестьянского отродья. Она не услышит: мяуканья, кошачьих визгов врожденных идиотов — этого результата пьянства и роскошного распутства с помощью влажного члена. Вмерзнув в обманчивые покровы трижды подержанного автомобиля, влюбленная парочка, убаюкавшись, попадает в озеро. Так шутят сельские люди по эту сторону канавы (на них не найти управы, они никого не боятся, ведь они вообще чудом продолжают жить). Парочка тонет. Машину тащат, толкают, пинают — и она оказывается в воде. У здешних людей за всю их жизнь не развивается способность воображать конкретные вещи! Ведь ничего более ужасного, чем легковой автомобиль, у них нет. Влюбленной парочке суждено утонуть в своем особом бескровном челне. Стиснутые странным удовольствием (в легковушке! Удовольствие — это она, а не мы!), оба оказываются на дне озера. Под этой тихой смертью (даже звериный молодняк поднимет их на смех: они-то давно уже научились избегать заборов, по которым пропущен электрический ток) не разверзается вулкан триумфа: чувственность побеждает ходовые свойства транспорта. Он ведь даже на ручник не поставил! Изобретательные пьяницы, эти ходоки по воде, до сих пор хулиганят, плакучими ивами изогнулись они, притаившись в прибрежных кустах. Влюбленные мертвы. На дне озера безопасно и спокойно, но — внимание! — уже засуетились на берегу водолазы из военно-спортивно-рукопашной школы, для них это хорошее упражнение. А вас, господа проводники по горам, просят не беспокоиться, не обращайте внимания, это не ваша стихия. Без памяти от удовольствия, два голоса погружаются на самое дно. Из-под тернового венца домашнего надзора эта девчонка, которой хотелось только трахнуться, улетела в сырое место, и оттуда ей уже не вернуться. То-то и оно! Мужчины не могут без женщины. Такая живая бельевая резинка (женщина) растягивается от одной двери до другой, из одной комнаты в следующую. Подобно подвальным мокрицам, выползают они из-под плинтусов под батареей отопления. Они копошатся в своих воображаемых симпатиях к кому-то третьему. Они забывают, что они личности. Ни одного движения наружу. Они не решаются ни на что. И тем не менее носятся весь день туда-сюда, пока не начнут издавать звуки использованных людей. Тогда они отступают. Тот, к кому обращена их безмолвная симпатия, оказывается нисколько не лучше, чем любой другой. Ради него они выдергивают колокольные языки мышц прямо из собственного тела. Пока он для проверки втыкает в нее свое жало, ее тело падает на недавно надраенный пол, то есть падают ее внутренности. Метла и пылесос разрушают любовно созданный оазис сидячего ландшафта. У мужчины происходит семяизвержение прямо на диване, и он сожалеет об этом. Муж отправляется на кладбище незамедлительно, следом за женой. В здоровом состоянии он был поставщиком суконной фабрики. Женщина вскидывает руки. Вереща, она проламывает пол весом своего тела и падает на много этажей вниз. Ей всегда приходилось есть последней. Долгие женские вздохи не приносят ей успокоения. Крестьянка совершает преступление по отношению к ребенку, таким путем можно изменить его социальный статус. Современный ковер выглядит так, словно борется с собственным узором, но вот он успокаивается и теперь лежит тихо. Вопиющая безысходность рождения ребенка до основания разрушает коллектив. Вода падает на дома и вновь высыхает. Раны особенно сильно болят, когда холодно. Чудовище, которое когда-то было совсем безобидным, очищает спорное пространство вооруженным путем. Вот так можно пройти через всю страну, путем бегства, не иначе. Он теперь — человек-скала! Во как. Угощение резво соскакивает с буфета, веки у женщины дрожат, она беседует с кем-то невидимым, ради которого она все это делает. Врачи калечат свою профессию, лесорубы калечат себя, занимаясь своей профессией. За иностранцем гонится ружье, а виновата врачебная практика: жена у него, видите ли, умерла неправильно! Колено ему залатали кое-как. Виноват, конечно, врач! Отряд жандармов играючи щелкает затвором. Бесплотные несправедливости, непостижимые бесцеремонности, вполне определенное автомобильное коварство (нет, вы только подумайте, каждый день он оставляет машину тут и загораживает нам проезд!) — все это, словно Божья кара, обрушивается на еще недокрытую шифером крышу сарая. У виновника — свой принцип: он сбегает из собственной жилой кухни, вешается на дереве под густой листвой, не забыв предварительно застрелить брата по соседству. Он не коронован этой кроной. Даже такими телами звери не пренебрегают, две недели он провисел никчемно, а потом они его погрызли. Теперь ему кое-что досталось, напоследок: статейка в местной газете. Крестьянка плетет себе на память венок из детей. Эдакое увековечивание, доступное только женщине. Дамочка из Филлаха едет в своем «опель-кадете» не одна. Дети раковой больной, которая умирает, сломя голову устремляются прочь. Кто-то опаздывает, над этим и смеяться-то никто не станет. Никто в этих местах часов не наблюдает, за исключением фабричного гудка. Женщина тушит голубя на сковородке. Птица краденая. Рак вот уже несколько лет неустанно трудится в этом корыте под названием женщина. Теперь тесто как следует поднялось на раковых дрожжах. Щепоточка перца — и мы поддадим ему огоньку. Кроме меня, о ней и говорить-то никто не станет. Дамочка из Филлаха — особа с темпераментом, доложу я вам, говорит служащий местной администрации, который пред лицом своего начальства в муниципалитете и не пикнет, только «спасибо» да «пожалуйста». Сосредоточенно смотрит другая крестьянка через прозрачную упаковку медицинского пункта по обслуживанию новорожденных. Гигиены там больше, чем везде вокруг. Вот там они все и лежат в кроватках, эти Моники да Францы. Мозгов у них ни на грамм. Из-под своего стеклянного колпака они камнями не кидаются. Внутренности у них начинают гнить с рождения, они все облеплены зеленой плесенью. В этой упаковке царствует иней продуктовой заморозки. Горох из маленьких детей, горох из маленьких детей, а между ними — целлофан в три слоя, чтоб каждый видел, что же там такое. Такие крохотные сверточки, одних предлагают по дешевке, другие наполовину разморозились, а потом снова затвердели. Кроме этого, домохозяйке в ее жизни больше ничего не улыбается! Оказывается, даже универсам способен ее надуть. Тельце крохотное, как у кролика, лишенное кожи. Оно похоже на ту жидкость, из которой вышло. Нечто бесформенное над малолитражным агрегатом из сердцебиений. Здесь выдерживаются полуфабрикаты, в будущем неутомимые борцы (за что-нибудь незначительное — скажем, за новую люстру в гостиной), узкостопые, страшненькие, косолапые, эдакие наковальни, по которым бьют. Нет. Медсестра, кажется, слишком большую ношу взяла в охапку, схватила — и сама испугалась: что за чудище опять выродилось на ее рабочем месте? С ватным звуком шмякается на линолеум маленький крысеныш. У него два глаза — чудо природы. Ах ты маленькая волшебная куколка. Ее пол — пока невзрачное, неиспользованное пятнышко среди многих подобных. Милая палата на три койки с роженицами-автоматами, и полно жадно хапающих родильных щипцов. Здесь даже женщины могут чего-то достигнуть. На ночном столике — охапка цветов, это неопытный муж подсмотрел в телевизоре. Взял оттуда и вручил жене. Новоиспеченная родильница сердечно благодарит. Это она тоже позаимствовала в телевизоре. Научилась у одного человека с искусно уложенными волосами (который любит природу, а конкретно — большой кусок этой природы в Америке), к сожалению он теперь так далеко! Нам всем хотелось бы когда-нибудь пойти посмотреть, какого роста он на самом деле. Бабушка через равные промежутки времени, заданные приемными часами для впуска посетителей, заваливает постель хрустящими лакомствами. Она всё выгодно купила на распродаже в универсаме. Было старое — стало новое. У ее дочери беспорядочные кровотечения. Она ходит под себя, и никто ее не жалеет. Бабуля! Женщину сердечно поздравляют с той раной, что у нее внизу туловища. Сотрудницы с предприятия тоже пришли навестить. Новые горы объедков погружаются в тржину подушки. Снаряд, запущенный пуховой катапультой в восковую сырость часа рождения, а что же вылетело-то? Нечто столь же ничтожное, как и его мать. Это нечто тут же заваливают местными сластями. Дедушки смущенно роют глубокие ходы в стерильные кельи. Они являются в палату к дочке-матери с золотыми цепочками, купленными их неподкупно-сварливыми женами. Вот так и мстит тебе твоя жена, не понятое никем создание. Беспомощный родственник разламывает плитку дешевого шоколада с белесым налетом, словно хлеб на Тайной вечере (послед не отошел так, как надо). Кулон, изображающий ангела-хранителя, поблескивает на стерильном одеяле, а муж уже снова жаждет переспать с женой. А у жены еще раны саднят. Свят, свят, свят. Мать. По гигиенической одежке протягивай ножки. Стойло любви закрыто на неопределенное время. Скотское единение мужа и жены может состояться только начиная со следующей недели, позвоните еще раз в понедельник! Вот наконец-то и послед показался. Он — неотъемлемое условие здоровья матери. Он со свистом вылетает из горячего как печь ствола. О, материнский пар (дитя давно уже появилось на свет, посмотрите, ну как вам?), и эта тяжесть в опустошенной немалыми трудами утробе! Раз в жизни побыть матерью — этого достаточно. Любезно оставаться ею за стеклянной витриной, два года минимум. Но вскоре уже никто в эту витрину смотреть не станет. Отец отрясает чумную бациллу сельского хозяйства со ступней своих. Здесь скоро будет свежая выпечка для пропитания людей, приходите! Из пакетов ручьем текут паразиты. В детском саду выдали на руки ребенка, с которым случилось страшное несчастье. Он теперь не такой новый, каким был когда-то. В этом климате ничего долго не сохраняется. Чисто вымытые, теснятся в загончиках матери-коровы со своими большими (или больными?) животами. Распятый на кресте Спаситель смеется над ними. Иисус, а ты основательно прибил к кресту этих женщин. Кое-кто из них даже молится. На самом деле молитва звучит у них внутри: Господи, помоги маленькому младенцу в футляре, чтобы в холодильнике он не ложился поперек, а то выход загородит. Сделай так, чтобы и потом он не привлекал к себе бессердечного внимания. Бессердечно может завершиться подростковая дружба с девочкой, армия прежде всего! Черт побери. Откуда он ни с того ни с сего взялся, этот ощеренный убийца на мопеде? Из какого отхожего места? Тело матери падает из окна, проносясь мимо мертвого шестнадцатилетнего сына. Она уже не увидит, как ее второй ребенок окончательно превратится в раба. Сын кривит свой нож, корча мерзкую рожу. Рано начал он стыдиться своей матери. Раны заливает навозная жижа, как неразумно. Забытая, оттесненная на стариковскую половину, покачивается одна из этих матерей, уткнувшись лицом в коровью лепешку. Она смотрит обессилевшим змеям прямо в их закрытые глаза. Как жаль, что она потеряла точку опоры! Регистрационная касса звенит, скоро придет электронное подтверждение. Яд кипит в теле. Кто-то бездумно роет яму, в которую собирается свалить отходы, ему сородичи поручили. Они, его сородичи, люди ленивые. Многие каждый день, вопреки здравому смыслу, переходят через рельсы. Тускло горит фонарь. Кто-то копается в саду. А нашему муниципальному служащему теперь без нахальства никуда. Ведь он вступил в пору второй молодости, так и цветет. Зимняя вишня — самая сладкая. Палата на три койки говорит свое веское слово громко, когда речь идет о приросте населения. Животный мир кучкуется. Наседки тоже подают свои отчаянные материнские голоса, но кто сегодня станет к ним прислушиваться! Дочку хозяина после полуночи бросили на кегельбан, позже это оказалось шуткой. Все пьют. Весь вечер в пятницу — ножевые удары налево и направо. Нож дешевле пистолета. В головах у некоторых щелкают наглые расчеты на наследство. Они убивают друг друга без особых усилий. Кусачки смерти держат сестру крепко, напрасно она прижимает к себе транзисторный приемник. Позвольте, но ведь она тоже мать, несмотря ни на что! Если кто-нибудь выручил за что-то слишком много, деревня начинает гудеть вокруг него, как потревоженный улей. А если слишком мало — телефонные провода гудят от злорадства. Но телефон — не главное средство сообщения. Они не любят говорить во всякие там приборы. За мелочи сражаются не на жизнь, а на смерть. Почему, собственно? По команде в отверстиях возникают спеленутые фигурки — скулящие коконы. Одни они не могут ни на что повлиять, но они здесь. Торговля товарами по каталогам объявила их модными, что ж, дело хозяйское (коконы). Все рады приобрести что-нибудь новенькое, а платят потом. Два «я» на выбор наложенным платежом. Тут платишь сразу. Они думают, что у них есть выбор. Но их последний выход — это кровотечение в лесу; и больше ничего. Они не получат за это никакой отметки, а каталог так и останется лежать на ночном столике. В общем-то, фигурное катание — это тоже красиво. Есть на что посмотреть! Звучит как стон от боли. Да, мы правильно расслышали. Сейчас начнется осмотр мяса. Муж успевает наскоро переспать с женой. Делает то, что врач строго-настрого запретил. Плевать. Охота пуще неволи. Муж с удовольствием протискивается в теплое нутро, хотя места там мало. Вот такие нравы у него и в его кругу, оказывается. Закажет порой то, что оплатить не может, но ведь так хочется это иметь. На экране появляется певица, вся с ног до головы шитая золотом, с натугой оттопыривает подбородок. По-моему, это Аннелизе Ротенбергер. У ее ног не валяется грязное белье, как у нас дома. Вся розовая, призрачная, как облако, она удаляется и больше не поет. Юное будущее в лице молодежи окружает ее, нежное, как сливки, большое, как экран. В ее розовой глотке дрожит язычок, выталкивая наружу скребущий звук, дрожит жабо у нее на груди, никакой цветок-колокольчик так не смог бы. Титьки у нее вверху чуть ли не вываливаются из платья. Она почти голая и нисколько не стесняется, она может себе такое позволить. Одним только ртом она создает красивую музыку! Может, она с каким миллионером знакома, а может, и с самим Папой! У зрителей от напряжения искры из глаз сыплются. Какая незнакомая жизнь открывается перед ними. Ноги знаменитой певицы скрыты под платьем. Они как дубины. Следующую песню она объявляет сама, слова вылетают из ее рта. Песня звучит. Радуйтесь! Все превращаются в светлые источники чистейшей неизвестности, гадая, что же она споет дальше. Может быть, и они, телезрители, — обладатели блестящих дарований и просто не знают об этом. Они не раз стекаются к экранам, чтобы получить возможность на это посмотреть. Они встают перед живыми плоскостями экранов, чтобы вживую наблюдать певицу в огромном концертном зале. Они отправятся даже в чужие страны, если потребуется. Пенными локонами обрамляют волосы это ускользающее, допущенное к экспорту лицо. Оно исторгает крики, оно наступает, нет, оно поет, да еще как высоко забирает! Это всё — высшие точки бытия, то, что вы сейчас видите — это апогей. Неувядающие весны. Это величественнее всего на свете и простирается ввысь, это — безусловные вершины достижений в области пения. В ушах звенит. Огого! Далее люстры лихорадит от напряжения. Пластиковая плоть в глотке певицы: чисто выскоблена, со всех зазубрин снята розовая стружка. Эта женщина — высокочастотная вершина по части пения. Какие высоты, вы бы тоже не прочь до них добраться. А этот маленький ножик раскромсает сейчас все ткани во рту, вот так утекает от нас все подлинное. Такого не повторишь. Блестящий красный рот на секунду прикрывается: певица берет дыхание. И снова разевается, словно сам собой, против ее воли, потому что звуки во что бы то ни стало хотят прорваться наружу. Никакой горный ветер так не завывает, и все же эти звуки есть природа в чистом виде! Горло участвует во всем этом самым решительным и непосредственным образом, глотка — это абсолютно естественное украшение тела. Это потрясающе, многие немедленно захотели выступать так же сами или чтобы в будущем так выступали их птенчики. Лишь единиц ловко выберет импресарио таким образом, что они с легкостью на собственной шкуре будут переносить разницу между десятисантиметровыми каблуками телезвезды и своим ростом и прочно, обеими ногами будут стоять на широком лугу вкусов публики. Таков результат внутреннего опроса. Эти телезрители — мы. Мы сварливы и немилосердны. Да, мы не пользуемся милостивым покровительством начальника отдела телевизионных игр. Чтобы загореться на экране светом новой звезды, плоть должна проявить терпение — терпение и труд всё перетрут! Да. Может быть, конечно, что Папа Римский ее знает. Но Господь знает нас всех. У этой певицы все сухо и строго, всякое мнение черствеет в ее присутствии. Она поет дальше. Невероятное напряжение чувствуется в ней. Теперь и глаза у нее загораются пламенным светом. Зубы клацают сами собой, подобно скальпелю раскаленный луч ее блистательных вскриков прорезает стеклянную стену экрана (что же это за материал такой, который может столько выдержать, ведь даже в бездонном колодце вода когда-нибудь да иссякнет), а в телевизоре экран — деталь немаловажная, даже, может быть, самая важная. Народная мудрость ничего по этому поводу сказать не может, у нее свои адресаты есть. Спорт — весь, вдоль и поперек! У спорта много имен. Фигуристка сейчас коньки отбросит, подыхая в своей блескучей рыбьей чешуе, ну посмотрите же на нее наконец! Ну наконец-то. В последний момент она вывинчивается вверх из скального плена собственных костей! Она становится все длиннее, длиннее — неужели это все еще человек? Если излагать коротко, мы видим вот что: нечто неизмеримо вытянувшееся в длину и явно изящное. Вулкан, вершина которого взломана, извергающий лаву Огонь! Клык замерзшей воды, на острие которого она вращается. Да, вот она крутится, прямо перед вами. Она так напрягается, а вы только и можете, что соленые сухарики грызть! Вы лучше на нее полюбуйтесь! Она, эта фигуристка, внезапно взмывает высоко в воздух. Пытается сбросить с себя ядовитые оковы собственного тела, этот балласт. Отрешается от собственного присутствия, выстреливая себя вверх, как пробку, таким прыжком, который для вас был бы очень опасен, если бы вы попробовали его воспроизвести. И ради этого прыжка ей приходится вертеться много раз вокруг своей оси! Она легко могла бы стать феей, ее так иногда и называют. Кто сможет сделать так же. И все же что-то особенное, какое-то упорство имеется у нее в черепушке, и оно высовывается наружу — я не могу выразить это иначе, — и все знают заранее, что они так никогда в жизни не смогут! Вот так и разверзается пропасть между людьми. Теперь мы знаем: люди отличаются друг от друга в основном высокими прыжками, и один со своими доходами способен делать более высокие прыжки, нежели другой. Иногда между нами, людьми, встают самые пронзительные звуки, какие только бывают на свете. Рядом с нами вовсе не братья и сестры, выкиньте эти сусальные картинки из головы. Талантливая молодежь скоро нас обскачет, она уже опережает нас, если верить спортивному комментатору. Мы, скопище слабоумных, не замечаем перемен. Происходит раздача имен цифр номеров подносов. Кто-то добивается звания и хочет на этом уровне закрепиться. Вечные странники — эти ковыляющие прочь обледенелые кусты. Им приходится перебираться вброд, ползти с места на место. Они бродят повсюду. Крики толпы по эту сторону отзываются криками потусторонней толпы. Они пристально разглядывают друг друга, пытаясь догадаться, кто кричит злободневнее. Ослепнув от ужаса, окаменев от стыда, фигуристка падает, вывыливаясь из сверкающего платья с искусной вышивкой. Ее складные ножки попросту отъезжают в сторону от тела. Миллионы людей тут же вспоминают то время, когда она прыгала абсолютно безошибочно. Суждения толпы перед светящимся экраном, даже если это суждения миллионов, весят не больше, чем дуновение от щелчка птичьего клюва на вечерней заре. Они все потрясены. Но никто не слышит исторгаемых ими, так и не родившихся звуков. Публика — царь и бог. Они суют в уздечку свои заплесневелые морды и тянут, тянут. Вот только, пока они тянут, колеса выскакивают из-под телеги. Повсюду находятся люди, которые устанавливают слишком строгие правила движения. Эта фигуристка — капелька масла в постной каше жизни зрителей. Жизнь — настоящая страна дураков, она самолетом перелетает с континента в ресторан и ужинает там при свечах. Они вытекают из перевернутых тарелок, а потом снова обратно, страстно мечтая о смешении (то есть они хотят во что бы то ни стало смешаться с толпой участников!), эти непоседливые крикуны, но выдержки им не занимать! В них ничто не может удержаться. Вода хлещет из них потоком. У них отняли всё. Им не оставили даже то, что они видят. Они были и останутся неотесанными работягами. Они сами себя целуют в тыльную сторону ладони. Они не в состоянии преодолеть даже свежевыпавший снег толщиной всего в два сантиметра. Им не обойтись без ледяной феи, которая прилетает к ним, и тогда они путем упражнений и подскакиваний преодолевают его. Певица — совсем другая, как уже было сказано, благодаря высоте и звучанию голоса. Видя ее работу, обычные люди посрамлены. Никто не дерзнет открыто глянуть на сцену. Спокойствия они не нарушают. Странники. Никому они не могут угодить. Упомянутая певица выпускает из себя шелковую тафту, много метров натурального шелка, и ткань скользит до самой земли, скрывая то, что видеть никому не положено, — туловище мегеры, о котором никто и не подозревает. А какова, интересно, эта женщина в личной жизни, пытаются выведать шаткие муляжи человеков с помощью чтения газет. Они думают о срамной щели, которая ведь должна же где-то у нее быть. Пока фигуристка взлетает вверх и после разворота мчится опять вперед или же легко порхает задом, словно снежинка, им хочется только одного — впрыснуть свой жидкий сок в далекие от них углубления. Они не бог весть какие успехи делают в жизни. Они не хотят того, чего достичь в состоянии. Они хотят больше. Они бы ничуть не постеснялись (если бы их допустили) принять у себя этих див пения и спорта. Ну да, по крайней мере по телефону они постоянно рвутся дать совет! Они во всеуслышание советуют, за кого этим очаровашкам, этим благородным дамам выходить замуж, а за кого нет! Самим себе они помочь не могут. Они делают себе прически и потом машут вам из задних рядов (если им позволяют сидеть среди публики), их мягкие лапки ничего не поцарапают. Они предлагают неслыханные вещи, но исключительно в письмах или по телефону. Им даже не сообщают, какой приз на передаче. Если бы их поставили в снег, они бы вскорости так и замерзли. Они бы наверняка согласились превратиться в отвратительных гиен, только бы их душераздирающие крики были услышаны. У фигуристки — нет, вы послушайте еще раз внимательно — есть парочка родных родителей. Вспыхивают пламенем газетные строки, ниспровергая все устои. В какой-такой норке укроется фигуристочка, уйдя из спорта высоких достижений, чтобы ее никто больше не увидел? Нам бы очень хотелось это сейчас узнать. Тебе всегда будет чего-то не хватать, если за свои деньги ты всегда получаешь слишком мало. И клятвы слетают со свежевымытых лиц: как замечательно они приняли бы этих стопроцентно живых звезд, если бы те хоть раз поступили в их полное распоряжение! Непостижимо, почему им ничего не дают потрогать и оставить у себя. Слабые отстраняющие жесты таятся у них в рукавах. А если попытаться поточнее рассмотреть их сквозь Господню лупу, то выясняется, что внизу они наглухо зашиты! Шито-крыто, черт возьми! В большом количестве обнаруживаем мы их на пронумерованных местах, в зале, над которым нет никакой крыши, потом они уходят, и не остается никаких отпечатков бедных ног этих странников. До чего они все-таки отважны! Но ничего не приклеивается к ним надолго, ни то ни другое — вообще ничего. Они — бесконечное полотно, которое ткут без конца. Бегать по льду — это огромное физическое и нервное напряжение. Пение в наглухо закрытом помещении с грубой лепниной требует усердия и таланта. На хорошее дело и денег не жалко. Гирлянды цветов болтаются над головой певицы, она — уже в возрасте, но все равно чудо как хороша, ветерок слетает с ее уст — и прямо в сердце! Похвалите ее! Она так великолепно умеет петь, а в зале заново покрасили всю нишу, там, где сцена, — в ее честь! Она лично сама приехала. Одежды ее не пропитаны потом. Она на все лады вариирует тему труда, она в ней как рыба в воде. Она не превращается в животное, даже когда так громко поет. Вид у нее удивленный, это верно, и потом — она немного полновата. Разве вы не поняли, что ее удивляет? Промышленники прислали ей цветы! Все горше то пиво страдания, которое приходится испить зрителям, чьи места вдалеке от микрофона, но вдруг они во мгновение ока забывают все, чему когда-то учились (машинопись, программирование), — что за благословение Божье, какие высокие звуки! Да, она способна растопить камень. Какая недосягаемая звезда, но ведь вечером она снимет с себя свое платье, это точно. Как мы! Как мы! В точности как мы! Какая природная субстанция скрыта под этим священным одеянием? Может быть, птица дубонос, которая силой своего клюва способна нанести немалый ущерб? А может быть, главная вершина мира? Нет, в это не поверит никто из тех, кто видел ее на этой сцене. Когда-то она была невестой. Теперь она давно уже замужем. В любом случае по крайней мере одному мужчине доводилось откидывать ее золотые локоны. Зрители умоляют, дают советы, подают голос. Они хлопают в ладоши. Человеческий град, так это звучит. Они даже забираются с ногами на сиденья, из толпы вырывается гроза. Некоторых начинает тошнить, они полностью захвачены грандиозным голосом, звучащим сверху, и не могут больше удерживать в себе подкатывающий к горлу восторг. Это ведь уже совсем не человек, но что-то человеческое в ней все же есть, потому что она кое-что жертвует на благо детей из горных деревень. Если деньги на благое дело собирает кто-нибудь вроде такой вот женщины и она обращается персонально и к тебе, и ко мне, то мы выгребем последние крохи из наших тощих, висящих на поясе кошельков. С воем изливаемся мы, человеческий поток, из наших собственными руками изготовленных нарядов. Мы ведь утонем сейчас, осторожно! Ничего не видно, но мы, не отрываясь, смотрим на жадный агрегат. Он швыряет камни прямо нам в лицо. Мы отдаем природе нашу жизнь, а что взамен получаем? Плоскую картинку? А картинка эта, видимо, есть квитанция за пожертвованную жизнь. Мы преображаем сами себя. Мы отдаем самих себя, а взамен получаем наше изображение. Интересно, а как крепятся титьки на этой народной увеселительнице? Правильно. Местный комплект женской одежды предусматривает наличие впереди этого предмета женского гардероба, напоминающего постельное белье. Мужчины ликуют, господа, что же это означает? Для всеобщего развлечения начинается парадный выход легкой музы к зрителям. Она стоит там, вся открытая народу. Дорогие дамы и господа. А она с размахом действует, эта музыкантша. Ветер овевает ее со всех сторон, и нет на ней ни одного незащищенного места. Она как первый снег. Судорожно переполняются первые кружки с пожертвованиями. Вперед ринулись особо усердствующие в национальных кожаных штанах. Нашу резвую музу, я надеюсь, никто не счел дурочкой, говорит телеведущий. Сам-то он любит поиграть в прятки. Со своими внуками. В помойную жижу гигантского отхожего канала, где плавают, распространяя зловоние, еще вполне съедобные объедки, господа начальники с телевидения, неустанно стоя на страже своей собственной безопасности, смывают всех своих подданных (то есть нас, публику!). Долой нас! Среди публики обнаруживается доброволец. Он — горькая пилюля. Он непрерывно говорит «пожалуйста» и «спасибо». Мы все вовсе не никто! Во все горло заявляем мы о себе, мы — воля народа. Мы хотим музыкальных развлечений. Кто за это от нас чего-то потребует? Пожалуйста, побольше музыки. Эта музыка сродни нашим исконным музыкальным напевам. А нашим исконным напевам от этого ничего не сделается. Мы получаем меньше чем ничего, но неустанно требуем, чтобы вы разрешили нам взглянуть на что-нибудь новенькое. Бессмыслица какая-то. Мы примитивны, вот в чем дело, и мы это признаём. Именно поэтому мы хотим разнообразия в программах! Поэтому мимо нас должно постоянно проплывать что-нибудь неслыханно новое. Есть человек, который одновременно божество, владелец волшебной шкатулки, шеф, великий знаток людей, он же людоед, и этот человек — шеф всей телевизионной империи! То новое, что есть, он протаскивает на веревочке (игрушка жизни) через ледяные пустыни телеэкрана. Браво! Браво! Повторите, пожалуйста, все еще раз с начала! И что же происходит тогда: единая толпа теперь не едина. Хочет немедленно посмотреть что-нибудь неслыханное, но толпа во втором манеже еще не взяла в толк, что хотят те, из первого, и хочет спокойно насладиться похабщиной. Они хотят, чтобы местные актеры еще раз показали сценку про похотливого официанта. И пусть он всё сделает так же, как в прошлый раз, будьте так добры! И он делает! Он отвечает пожалуйста-пожалуйста, как вам угодно, а вы выйдите вон, кандидат от публики, которого мы все выбрали, аплодисменты. Он мелко нарезает столовым ножом кусок словесного свиного студня: он разжевывает его для них до состояния грубой каши. А остальное вы теперь сможете дожевать сами, м-м-м, как вкусно. Тысячи людей ржут как кони, ужасающее хоровое сопрано взвивается ввысь. Шарниры морд скрипят от непосильной нагрузки, будьте внимательны: некоторые органы недолговечны. Женщины подхватывают, выпевая в унисон неприличный стишок, причем про самих себя! Они уже ощутили собственную значимость: эдакие облака над пшеничным полем. Детка, детка, еще раз, и так далее. Про завлекательные отверстия у них на теле кто-то спел забавные куплеты. Так оно и было, ведь все это показывали по телевизору. Теперь уже все запели, кто там был, им ничего другого и не оставалось, кому охота добровольно записываться в аутсайдеры. Дамы среди публики, они все моментально забыли о своем увядании, превратившем их в эдакие скрепы в ветхой стене брачного союза, в гнилые орехи, и запели со всеми вместе. Гром аплодисментов! Почему они все так кричат? Как воздушные корни растений — прямую свою функцию они выполнить не могут, но жаждут хотя бы тени признания и собирают его по крохам вокруг: там, снаружи, вне горшка, ползут они на ошупь. Толпа становится органичной и оргиастической, она сплетается в единый гомонящий Венский лес. Разнообразные шутки, посвященные искусству напудривания лица, слышны в зале. Некоторые уже не смеются, ибо не кто иной, как они, бедолаги, и являются предметом этих шуток. Со скрипом, который в другие моменты свидетельствует об их обычной алчности, крошатся ветви их тела под ударами топора. Торчат кровавые обрубки. Лесоруб и кавалер оперного бала превращаются в хрустальном свете люстр в одного человека, хотя и не надолго. Вы поверили! Из народа, глазеющего на человеческую плоть, без малейшего насилия тщательно отсортировывают некую часть и обрекают эту часть на вечное воздержание. Приступайте к воздержанию уже сейчас! В сериале, посвященном неслыханным актам насилия, женщина встает на дыбы, отваживается на слова протеста, влекомая какой-то тягой (к лакомствам?), крадется — и оказывается на мгновение чем-то единым (крупно) и одной-единственной. Музыка в кадре, где отчетливо доминирует соло ударных, подсказывает: сейчас произойдет что-то неслыханное, мне кажется: там будет женщина и кто-то еще. Причем вовсе не то живое существо, которое появляется на свет, выбравшись из другого. Потому что оно не способно ни на что такое, что похоже было бы на пение или на фигурное катание. И никаких следов рукоделия мы тоже не видим, верно? Разве нет? Вы действительно не исключение, когда вы с помощью органов своего тела выдавливаете из себя нечто звукоподобное или изображаете нечто, на что можно посмотреть, — ну через козла-то вы должны уметь прыгать! Только в этом случае кандидатка еще имеет шанс (последний шанс выйти на публику) получить в знак зрительских симпатий самодельный венок, награду за многолетнюю верную службу, который повесят ей на шею. Поделитесь, пожалуйста, рецептом! Рецептом вашего коронного блюда: женщину больше интересует жизнь души, чем собственный муж, которому она принадлежит. Она любит изучать душу, копать вглубь, эта психологиня-любительница. Осмелится ли она? Откажется ли постоянно гнуть спину на мужа, который стал ей противен? Второй мужчина будет у нас изображать сына. У лошади сбоку рана на морде. Сын слишком резко дернул поводья. На деснах у лошади появляются налеты. Несчастье! А женщина уклоняется от ударов. Поэтому ей и предъявить-то нечего. Даже самая старательная кажется в глазах публики ни на что не годной, если у нее нет хобби, то есть если она не может ничем развлечь своего мужа. Ведь все вы — я имею в виду все женщины — отнюдь не певицы! Но в большинстве своем вы все рожали! У певицы вроде бы двое детей, но сверкающее вечернее платье никак об этом не свидетельствует. Он и отец, он и на работу мотается, и в доме буянит — терпение у женщины рано или поздно кончится. Устало садится он за руль почтовой машины. Руль примерзает к рукам, дети тем временем скользят во дворе по обледенелому навозу. Ребятишки падают и зубы себе выбивают всегда не вовремя. Словно напиток из искусственных эссенций, льется свет на автобусной станции на их непутевые булавочные головки. Они с размаху швыряют в снег портфели и ящички с инструментами, любят тузить друг друга, станут потом чертежниками или по меньшей мере слесарями и, когда это произойдет, забудут свое детство. Теперь они будут представлять угрозу для собственных матерей, потому что они — мужчины, так учит их история. А матери рано превратятся для них в чистой воды воспоминание (фото). С помощью винтовок они будут выдергивать жизни других людей из розеток. Добротные пристанища, вписанные в ландшафт, наледь на пороге, куриный помет в сенях, линолеум на кухне, и нигде не видно отпечатков их башмаков, следов этих подошв, мерзкого резинового профиля с ребрышками, их унаследованных от брата навозных копыт. Один лишь Господь по-прежнему проявляет к ним интерес и время от времени посматривает на них. То, что вы здесь видите, это, к сожалению, гигантская экономичная упаковка, пластиковая упаковка для домашнего пользования, яркий подарок. Просто для украшения. Вы смотрите на эту штамповку на пакете так, как другие любуются пейзажами ваших мест! А другие любуются ими потому, что каждому человеку в принципе всегда больше нравятся чужие края. Те, другие, люди, выбирающие, где получше, они даже кучу навоза превратят в красивую фотографию. А местные, те, кто живет здесь, интересуются в округе только полками с товаром. Природу они сравнивают с искусством, только так, не наоборот. Один пример. Они ее вам не отдают. Они вообще никогда бы ничего не отдавали (скорее они отдадут собственную жизнь), разве что в виде продукции из своей кладовки, где они хранят свой труд. Ягоды вы лицезреете только в виде повидла в стеклянной банке. А потребителю все равно: есть так есть, нет так нет. Есть сегодня принято курицу-гриль. Кое-что из продукции удается пристроить (в отличие от вас — вы ведь нигде не пристроены). Пьют теперь по четверть литра, в маленьких стаканчиках, а не по пол-литра и не литровыми емкостями. Они смотрят, ходят вокруг да около, прислушиваются. Вокруг да около, как люди из других мест! Живут жизнью людей с побочным заработком. Они никогда не оказываются там, где в них есть нужда, потому что вбили себе в голову, что сами в чем-то нуждаются. Чего они только не высасывают из родной земли вкупе со своей скотиной! От женщины остается много грязных следов — правда, нерегулярно, а сама она доит самок своей скотины и выцеживает молоко. Сельскохозяйственный год и связанные с ним намертво въевшиеся дурные привычки уже измеряют не тем, чем в данный момент питаются, потому что еда теперь свободно приходит и уходит, а грубо сляпанными сведениями по краеведению из телевизора. От постоянного просмотра этих аттракционов с народными танцами жизнь их не становится им понятнее. Они смотрят, но не видят. Их скотина потоком струится мимо них к аппаратам для механического забоя скота. Об убиенных здесь никто не убивается. На портьере висят никому не нужные позументы. Зато телевидение непрерывно выставляет нас на смех. Телевидение использует людей, не принося им никакой пользы. Им нет никакой пользы от того, что по телевизору будет показано: вот так танцует и поет народ. Мужчина молод. Если показывают мужчину постарше, его непременно назовут мастером загадывать загадки. Он обычно идет по дороге или же стоит. Но вот это неподвижное стояние во время передачи по краеведению он терпеть не может. То, что он видит, давным-давно ему известно. Вот и этот молодой человек, к которому мы возвращаемся, давненько мы о нем не вспоминали, так вот, он стоит на своей тропе в ущелье и испытывает нечто подобное. Маленький авторитетный ящик объяснил ему, на что ему в природе надо смотреть, а на что — нет. Телевизора у него больше нет. Теперь ему приходится ориентироваться по погоде. Женщина тем временем рассматривает горстку мелочи в своей ладони, монеткам передалось живое тепло ее руки. Мелочь у нее — от водителя почтового автобуса, путем размена (много монеток за одну купюру) она стала ее собственностью. Теперь она присвоила их себе и может сказать: мои монетки. А разменный автомат так быстро нагреться не может. Со временем он нагреется до температуры крови, как и сам человек, если ему выпадет редкое счастье родиться и пригодиться. Чужая жизнь остается человеку чужой, все равно — сидит он в машине или находится снаружи, но эта чужая жизнь может оказаться у вас в доме, и ей не надо для этого обладать умением прыгать, как пантера. Эх-ма! Из автобуса, из этого ларчика, где орут ошалевшие школьники — девочки и мальчики, тоже прет жизнь на всех ярусах этого живого карьера жизнедобычи. Автобус этот велик. То, что обеспечено в нем твердой валютой, — все это чуждо и враждебно действительности. Они делают из деревьев заборы, чтобы огородить свою собственность. Далее: из древесины делается бумага, вот она тихо опускается нам в руки. Бумага приходит к нам, вся покрытая буквами. Бумага становится газетой «Кроне» — для иностранца, случайно затесавшегося в наши ряды, это заурядная газетенка, для своих, местных, она символ большого расстояния, так что иностранцы могут не беспокоиться и отправляться с миром восвожи, понятно? Из хрустящего газетного описания картины экономики и культуры народ узнаёт, где он сейчас находится: пока — за много километров от кормушки. Мужчина предпочитает черпать информацию из красочных изданий с цветными иллюстрациями, он интересуется тем, что, собственно, представляет собой женщина. И как она выглядит. Питательные трубки позволяют умирающему набрать вес, которого он был лишен в жизни. Родильница, как ей и положено, с безнадежной радостью делает руками какие-то движения, ведь начинается время впуска посетителей. С двадцати часов до двадцати одного часа тридцати минут посещение открыто для трудящихся вроде нас. За это время она видит точное зеркальное повторение всех своих жестов, брызжет слюна, родильница вся покрыта пыльцой этих жестов, которую приносит ей пчела жизни (бабушка). Плевки попадают в ее постель. Мужчины сквозь стеклянную стену осматривают своих будущих заложников — сыновей. Замечательно! Пожилая женщина тоже отправляется за покупками. В магазин! Счастье вдвоем! Счастье нельзя купить, написал кто-то. В мужском отделении мальчишки-подростки, больные свинкой, впервые знакомятся с ядовитым посевом своего пола, который только-только нарождается. На отцовском наделе уже ни у кого поясница не болит. О них обо всех на время забыли и нигде пока не приютили. Их эпидермис в семейной упаковке выставлен всем на обозрение, но не защищен от увядания. Обратите внимание на срок годности на упаковке. Как прискорбно, что и вы к нам принадлежите! Каждому воздастся по заслугам — что одному, что другому. Все равны. Но всё же: лыжная гонка своим указательным пальцем тычет в одного (звезда скоростного спуска!) и не тычет в другого, есть надежда, что этим избранным окажешься ты. Возможно, тебе предстоит стать мастером в каких-то будущих делах. Ведь водитель автобуса тоже не всегда идеально управляет своим транспортным средством для массовых перевозок, щелк — и машину повело в сторону, и вот она переваливается через неровную обочину и кубарем выкатывается на тонкий лед реки. Всё. Гигантский жук — автобус замирает на спине, суча колесами от гнева. Через секунду, наполненную тишиной мертвого ужаса, почтовая машина выплевывает как стонущих, скрипящих зубами тяжело пострадавших, так и чудом спасшихся невредимых. Вот они, здесь, и диктор говорит об этом во всеуслышание. И только услышав слово «боль», которое диктор произносит с экрана, все они узнают себя. Это слово, как волк, вцепляется жертве в глотку. Какой-то фонтан на экране напоминает им вздыбленные от ужаса волосы. Глава правительства лично — сторонник использования катализаторов на грузовом транспорте. Почему вы так много курите? Специалист объяснит вам это в восемнадцать часов тридцать минут в передаче «Мы». Артисты (врачи) в белых халатах озабоченно говорят: ограничьте себя, пожалуйста. При этом они забывают, что их адресат и без того обладает ограниченными способностями. И публичная беседа о чем-то ничего не изменит. Они вообще не хотят ничему учиться. Толпа больных, превратившись в тугой лук собственных воспоминаний, мчится по степи сериала, действие в котором разыгрывается тоже в больнице, что внушает им одновременно и любовь, и страх. Мы смотрим фильм все вместе. Одно слово оказалось незнакомым. Кажется, «пневмоторакс» или что-то вроде того. Мы все в напряжении. Гигантская матушка-наседка, наша красиво поросшая, хорошо посещаемая страна, — увы, слишком быстро кто-то вынимает из под ее теплого брюха яйца. Приютить не значит не забыть, сколько можно это говорить? Да, мы ведь уже говорили, смерть приходит сама. Нужно просто лечь плашмя на постель и ждать. Все кандидаты — только среди нас. То, что происходит, делают не они, от них ничего не зависит. Кто-то из них, возможно, увлекается рукоделием, кто-то молится. Слово «счастье» возникает на экране крупным планом, его излучает тело матери, популярной певицы, короче говоря — личности. Этой женщине никогда не швырнут во гневе еду на стол. А вот ее замечательной публике живется несколько сложнее: поспешишь — людей насмешишь. Отбросы, которые валяются под их покосившимися от ветра палатками, называют планами. В телепередачах их всегда называют их настоящими именами. Чтобы они меняли и планы, и жизнь, пока поздно не станет. Ослепительно светятся рельсы, по которым то и другое мчится параллельно (план — слишком большой для одной жизни!), земля вся пестрит заплатками, колымага проваливается под ними в бездну. Беззаботно начинают они свое утро, которому еще суждено превратиться в день. День помаленечку сходит на нет. Ночь! Солнце, прочь! Одна размачивает последние крохи своей жизни в чашке с суррогатным кофе. Другая, совсем не похожая на нее женщина, акула, стоит, прислонившись к «рейндж-роверу». Что же она умудрилась такое надеть, что мы так отчетливо можем ее рассмотреть? Ну, шелковый головной платок, ну, курточка кожаная, мокасины, ох, муравьи одолели! Мы заняты разглядыванием, отстаньте, в самом деле! Тяжелая промышленность Германии рада видеть в ней свою представительницу в чужой стране. Другие отрасли при всем желании не могут видеть в ней свою представительницу, но и они мечтают о чем-нибудь таком ненормально красивом. Воля, пламенная, как огонь, живет в ней (да-да, вот такая она гибкая особа, вы не поверите) относительно деятельности в связи с тем живущим, который обладает одним преимуществом: у него есть живой член. А с ним можно вытворять ну все что угодно! Здравствуйте! Если смотреть в корень, то она никого не представляет, она — абсолютно уникальна. В принципе она может кого-то представлять и одновременно оставаться уникальной. Вот даже возьмем волосы, которые выбиваются у нее из-под платка: можно назвать такое прекрасным? Я думаю, вполне. Она не представляет никакие товары, обеспечивающие красоту, потому что ее саму не купить ни за какие деньги: пожалуй, подобные товары могут служить представителями таких, как она, в глазах других женщин, менее счастливых и удачливых. Лесоруб не имеет права к ней прикасаться. Его глаза доверяют то, что хотят сказать, обманчивой надежности ветра. Вечером, перед тем как заснуть, лежа в своей тюрьме из одеяла, он будет представлять себе эту женщину во плоти. Сам он лишь копия пустого места, репродукция этого ничто в четыре цвета. Его одежда не отличается цветовым разнообразием. Некая женщина показалась ему красавицей, к примеру дикторша телевидения: посмотрев на нее, мы придем к выводу, что Господь и Гёте нас покинули. Этот человек не оригинал. Его оригинал, скорее всего, утрачен. Он происходит от репродукции одной копии, он совсем не тот, каким его когда-то произвела на свет мать. Но: высокий и стройный. Был кое-кто до него. Многие, идущие следом за ним, дожидаются своего часа. Свое личное имя он ставит после фамилии, стоя там, весь на виду, в школьных коридорах жизни. Словно жарозащитным шлемом в горячем цеху, прикрывается он своей ужасной фамилией. Но и она его не защищает. Он невольно выбалтывает ее, представляясь, когда ему звонят по телефону. Свою фамилию он делит лишь с немногими. Он барахтается в одном горшке с подобными себе (у них один кровяной бульон). Имя же свое он делит со всеми людьми, которых зовут Эрих. Фамилия держит его в своей власти, не обещая ему в ближайшее время ничего хорошего. Выкрикнув свое имя в лесу жизни, он не услышит эха. Его милые родные детки носят с недавних пор другую фамилию. И жена теперь носит фамилию того егеря. А тому предстоит еще сделать себе в Тироле имя. Он там новенький. Но ему это наверняка с легкостью удастся. Так или иначе: джемпера на распродажах расхватывают там гораздо резвее. И не надо вести перепалок с властями. Его жена сможет вывести своего егеря на рынок. Он положит Тироль к ногам своих двоих приемных детей, и они затопают по этой федеральной земле в своей непредсказуемой игривой манере. Тень ложится на луга. Скалы вздыбились вдоль опушки. Как сверкающие струи кипящей воды, рвутся цепные собаки из конур соседских домов к чему-то для них неведомому. Хлопья пены летят с холок. Стоп, игры в сторону! Их пронзительный лай, подобно железному молоту, ударяет по долине. Ни одна не лает отдельно, нет, все голосят хором. Если бы у людей было точно так же и их можно было бы заставить всех одновременно тянуть в одну сторону, они бы давно уже в своей деревне шикарный крытый бассейн отгрохали! Из розеток вылетают молнии. Плавятся телевизоры, чего ни в коем случае нельзя допускать: во время грозы всё необходимо выключать. Эти ворота в мир иногда единственные, но только им придан вид жалких пластмассовых кексов, даже видна текстура, с помощью которой их пытаются выдать за деревянные. Они подшучивают над целыми семьями, эти молнии. Не надо так сильно! Невзирая на личности, они изгоняют все чуждое из приборов, а семью — из дому за дверь. Они вспоминают, что хотели переехать жить в Америку, и это последнее, что они успевают подумать. Мольбы здесь бесполезны. Никаких планов природа считай что не ведает. Кто поверит в то, что молния разметала целую семью, которая пыталась укрыться под деревом, и произошло это не далее как вчера вечером? Некоторые даже отваживаются включить утюг, невзирая на опасность. Электропровода шипят без особой приветливости. Ох уж эти гадюки бедных! Они-то уж не промахиваются. А у них даже нет никакого резервуара, чтобы наполнить себя заново. На обоях у них зачастую цветы гораздо крупнее, чем нам нравится. Но они, они сами, считают этот узорчик очень миленьким. Туалеты всегда стоят у них во дворе на самом продуваемом ветрами месте. В одном из таких туалетов уже много лет сидит одна крестьянка, я совсем недавно узнала: она стала для себя самой самым страшным пугалом, грязная и запущенная, одинокая куча гниющих листьев, единственный отброс, который здесь остался, причем в качестве пожизненного искупления. Своего мужа она зарезала ножом много лет назад. Все последующее она взяла на себя как следствие этого поступка. Каждому свое. Она стала влачить такое существование, которое довело ее до полусмерти, а выход только один: упасть лицом в холодную листву! Но только (несправедливо, вообще-то, иметь в виду непричастных) кому придет в голову забрести в уборную среди ночи, кто отважится сесть на толчок рядом с этой грязной грудой листьев? И облегчиться по полной программе рядом с этой кающейся католичкой? Болезненно сверкают в темноте ее глаза. Ее мужу выпал короткий жизненный жребий, он предпочел бы сам отправить жену в могилу. Просчитался, промахнулся. У крестьянки теперь уж не та легкая походка, что была прежде. Нижняя челюсть виснет, как у запыхавшейся овчарки. Она почти полностью вывернута наружу. Но это еще не конец. Старая стерва — вот кто она такая. Вы не согласны? Вот так оно все и идет. Некоторые уходят от нас прочь. Можно отдать всё в перелицовку. Лесоруб поспешает, но так, чтобы людей не насмешить, так его учили. Лес — не самостоятельная субстанция, и все же обнаружился человек, который находится у леса в услужении. А у него, у лесоруба, никого в услужении нет. У человечества в услужении находится, например, врач. С черным бараном по имени Бурли — он носит такое же имя, как и все бараны, бывавшие у этого хозяина, который особой фантазией никогда не отличался, — разговаривают с особым почтением. Потому что сегодня его поведут на бойню. Скоро его туша украсит собою мясную палитру деревенского питания. Хозяйки в поиске, они выбирают, что приготовить мужчинам на обед. А если забить животину — так это просто праздник устроить можно. Женщина крепко хватается за бараньи рога, слова утешения колокольчиком звенят у нее в устах. Сегодня жребий пал на этого барана. Кто-то выкапывает в земле яму, ведь на своей территории хозяин вправе делать все, что ему заблагорассудится. Глаз животного по капле выливается в ведро. Животное слепо доверялось словам человека, себе на погибель. Лесоруб доверяет лесу и с детства отваживается ходить туда один. Там с ним уже много чего приключалось. У него почти ни одной косточки целой не осталось. То, что можно сделать сегодня, он никогда на завтра не откладывает. Вера людей и зверей в то, что язык им в помощь, часто обманчива. С таким грязным воротничком жена мужа из дому не выпустит, она вся исстоналась от счастья своей единоличной ответственности. Беззвучно охая, эта женщина, крутясь волчком, оторвав ошпаренное паром лицо от котла с бельем, перекатывается из кухни, где она до сих пор была единоличной повелительницей, в гостиную. Наконец-то ей удается хлебнуть свежего воздуха. Но ничто, нет, абсолютно ничто и никогда уже не остудит беззащитную плоть, залитую щелоком. Ребенок, воплощая собою кару природы за собственное рождение, лежит, придавленный опрокинутым с плиты бельевым котлом. Вызывают домашнего врача, который в данный момент находится в своем, целиком принадлежащем ему, доме, а сам дом — в соседней деревне. Он врывается и делает вид, что ему уже кое-что известно. Сестра, превозмогая боль, поднимается и отодвигает воображаемый засов. Она уже знает, что будет с мужем после ее скорой кончины, он наверняка станет супругом дамочки из Филлаха. Боль вгрызается в ее тело, но она все же недостойна орла, который терзал бы ее печень. Она уже давно просвещена на этот счет. За окошком — тоже просветление, погода налаживается. Никакой орел ради этой женщины падать камнем вниз не будет. Смерть домохозяйки и орел — две вещи несовместные. Некоторые цветы рвать нельзя, потому что они под охраной. Уста этой женщины способны только банальным языком объяснить, что у нее болит. Взрослые дети в отчаянии ломают руки, хрустя суставами и посматривая на штакетник из лыжных кубков. Из уважения к умирающей они не будут сегодня плясать польку. Не зная, что делать, сын бросает учебу в столярном училище. Стон страдания беспрепятственно вылетает из горла матери. Больно! Витрина, набитая призами за победы в спорте и развлекательных играх, источает мрачную угрозу, пытаясь напугать самую ничтожную смерть из всех, какие вы видели. Ах, весь этот металл наверняка намного вас переживет! Вот-вот начнется федеральный юношеский чемпионат, тогда этого металла еще поприбавится. Лыжник будет выступать от своего лихого округа. А потом отправится на дискотеку. Имя его теперь на слуху. Среди туч мычащих подмастерьев (дужь в карты, они подтасовывают даже свои голоса) жребий пал именно на него. На остановке школьного автобуса в толпе гимназистов — да будьте вы прокляты, школяры! — он не более чем винтик. Но какой радостный свет робко струится из него наружу. За всем этим сараем с идиотским куполом, за стеклянной аквариумной стенкой, за разломанными фигурными перилами — ну надо же! — иностранная речь. Гимназисты хреновы. Хотят выбиться в люди, а выбьются много позже, когда станут сморщенными сушеными тыквами — но зато экстра-класса. Вот скоты. Набились под крышу остановки — зазнайки, выскочки — и воняют. Упражняются, видите ли. До небес уже вознеслись, на сто метров над уровнем моря, да еще все по-английски, по-английски! Профессия, которую они для себя выберут, сшита из лучшей королевской ткани. Одним приходится разные товары изготовлять. Другие заводами владеют или, по меньшей мере, заводные, деятельные ребята. Просто хочу полюбоваться на горы как они есть! — говорит представительница немецкого концерна, а потом говорит еще кое-что. Если бы во мне было побольше весу, я бы здесь погибла. Она переносит центр тяжести с одной ноги на другую. Вокруг нее сплошная грязь. Она перекладывает бинокль в другую руку. Можно я посмотрю от него? Он должен догадаться, кто она по профессии. Этот глазной пособник поначалу совершенно не помогает лесорубу что-либо разглядеть, но он привык: столько лет имел дело с детским пособием, знает, что это такое. Он крутит колесико и понятия не имеет, что делать. Он не узнаёт местность. Там, где-то на горизонте, крадутся лесные звери, всё как в действительности. Он на ходу сочиняет целую картину, придумывает образы, которые якобы видит. Необразованный он. Но много о себе не воображает. А для такой женщины, как она, далей не существует, для нее все достижимо, все находится на удобном расстоянии, даже Азия и Америка. Ее не раз брали с собой в горные маршруты, еще ребенком она забиралась на такие вот грандиозные пупыри земли. Ей нравится. Ее никогда не мучает нехватка кислорода, она всегда крепко стоит обеими ногами на земле — и внизу, и наверху. Она не изображает скромницу, законы сериалов для нее не писаны, вот такая она уникальная. А в мужчине уже бушуют кровяные шарики. Он не годится для того, чтобы иметь и содержать грузовик. К сожалению. Он боязливо приберегает алкоголь, ведь для вен это лучший анатом. Женщина утверждает, что она реалистка. Но она на удивление годится для чего угодно. Прекрасно. Лицо его сияет! Вот так сенсация. Женщина наклоняется к нему и видит грубую кожу, словно на горле какого-то дикого зверя. Она просто в восторге от этой находки. Куда? В дырах скапливается жидкость самого грубого свойства. Далеко внизу в укромном месте спокойно ждет совсем другая женщина в своем платье. Поездки на автомобиле тоже иногда благополучно завершаются. Но этому надо научиться. Иная поверхность кажется человеку довольно неподатливой, если хочешь высечь что-то красивое. Природа! Лесоруб без стеснения расстегивает грязный ворот (обнажая беззащитную сонную артерию) перед чем-то столь же излишним, как искра гнева Господня. Его создатели не особенно над ним потрудились, и все же: он оказался существом, напрочь лишенным поползновений проявлять насилие по отношению к самому себе. Зато она, предпринимательша, всегда готова покориться, подыграть, да нет, она сама — законченный аккорд и звучит как музыка! У нее две подмышки, два соска, две пятки, и одна щель. У нее еще много чего есть. Когда доходит до дела, она хватает его за руки, но они на удивление крепкие. Она не ищет никакого другого мужчину, кроме него. В свое время у него как у отца семейства кусок за куском срезали жизнь с тела. В своей каморке он мечется бесцельно, он пьет много. Без удовольствия. Он плывет по течению. Никто из его детей не прижимался к нему с мольбой. Он не создан для того, чтобы завести и обиходить грузовик по своему выбору. Есть люди по-своему более надежные, но все же они точно такие же, как он. Чего изволите? Маленькие головки овчарок на небольших табличках (Осторожно, злая собака!) призваны оберегать и защищать их жалкие пупки! Пятна пота на сгибах рукавов. Каждый нес такой вот маленький рюкзачок, а у девчонки еще авоська с куклой, как у взрослой. Как светло-голубой пластик, как переводная картинка с цветком, как наклейка на средстве для мытья посуды — прилипает. И держится! Женщина вся дрожит, но держится. Она растерянно держит в руках инструкцию к стиральной машине, что же ей теперь делать. Готовить ужин или не готовить? С помощью нового отца и воспитателя-дикаря (вот так Дух Святой, вот так друг святой) — раз-два, взяли! Скорее внутрь, в «опель-рекорд». Даже машина увеличилась в размерах, а ведь до того не было вовсе никакой. Люди из вторых рук в автомобиле из первых рук. Кто унижен, тот не будет возвышен или не будет услышан. Прошу прощения за это упущение. Вообще-то ведь приятно ехать в «опеле», если он у тебя есть. Женщина уже подспудно стремится подражать тирольцам в речи, манерах и прическе. Она смотрит на дуло винтовки, изобретенной господином Флобером, я не ошибаюсь? Ведь эта штука неутомима. И все же он после этого не выстрелил, это была пустая угроза, исходившая от трутня, который годами только и делал, что обжирался. Тироль мало отличается от Штирии. Тироль всегда казался лесорубу почти что свинарником, превратившимся в студень торговым супом в заграничных магазинах окружного города. Они лгут, что есть различие, которого на самом деле нет: Штирия все равно что Тироль. Как будто могут отыскать это различие. Владелец универмага (а их может быть много) выезжает на охоту. Он вновь обретает свое особенное очарование, в этом ему не откажешь. Туда они берут с собой свои шапки-невидимки, таких вы не найдете ни в одном отделе, и действуют эти шапки наоборот: ведь наряд должен делать человека видимым! Их выхватывают из общественного мнения (с линии огня) для безмятежных мгновений счастья. На девушке новое розовое национальное платье, я описываю его сейчас только в общих чертах, со светло-голубым фартуком от «Кастнер & Элер». У парня на голове искусственный лебяжий пух. Такая кульминация должна длиться дольше! На женщине кофточка, связанная матерью ей в подарок. Дом хотят продать как можно скорее, потому что родители собираются вскорости переехать в Тироль на перевоспитание. Ребенка переодевают и одновременно утешают, чтобы избавить его от ненужных мыслей. Вот такими, отлитыми в светлую пластиковую форму мгновения их ухода, он теперь впервые осознанно воспринимает детей как отец! Да только поздно. Жена: ослепительная мадонна в защитной накидке, теперь она охорашивается (потягивается-протягивается не по праву), ощущая новую массу тела, новые обязанности, новые размеры и масштабы тела — ведь она располнела. Вы только посмотрите-ка на них, а? Избитые отцом до того, что места живого не осталось (наконец-то мы от него избавились), они прижимаются к пестротканому платью матери, ища защиты. Кофточка почти из стопроцентной овечьей шерсти, и гарантия есть. Она стала чистоплотнее, чем раньше. Вечная шляпа, этот вечный спортивный атрибут егеря, он парит надо всеми тремя, как распятие в венке лучей над Белым Оленем на христианской картинке. Егерь говорит: только не ссорьтесь. Егерь одобрительно щелкает языком. Егерь, ах да, еще кое-что обезоруживающее необходимо о нем сообщить: он хочет купить имущество, оставшееся после умершего, да-да, он уже купил его. Жену и двоих детей. Егерь улетает назад во мрак. Люди кружат бесцельно, потому что не находят свободного места на стоянке. Егерь копит деньги на «БМВ». Терпеливо, эдакие целеустремленные мелкие зверьки, которых осмотрели и испытали в деле, рвутся они прочь, находясь в поле притяжения магнитной горы: егеря Хиасля. Упряжка из двоих детей в национальных нарядах и отряд тумаков, их догоняющий. Вот они и прискакали. На их крохотных копытцах — льдинки страданий, но они тут же тают в лучах егерского солнца. Скоро вновь засветит солнце, но не здесь, а где-нибудь в другом месте. Двое детей альпийских лугов, два стакана местного альпийского лимонада «Альмдудлер», какой освежающий напиток. Их отец — не отец народа. В Тироле они, наверное, станут наполовину горожанами; что было раньше, того никогда не было, потому что теперь уже всё не так. И никогда уже не будет как раньше. Ох, детишки — две фишки, два раза подряд ходить могут. Две шахматные фигурки, которые теперь наконец-то составляют единое целое и прекрасно приспосабливаются к жизни. На крыше «опеля»-страдальца — багажник с остатками барахла. Непринятый подарочный подкуп: велосипед, кукольная кухня. Даже упаковка не распечатана — мама запретила. Право возврата — как вода, истекает быстро. «Нам ничего нельзя от тебя брать, только самое плохое». Так говорили дети. На жене в последние минуты были белые босоножки на низком каблуке. Сейчас дети сядут в машину. Всё ведь позади. Но теперь повернулось вспять. Будни еще не настали. Жена оглядывается назад, на свою пылкую юношескую любовь: любовь выглядывает из дыры в пейзаже, она спряталась, вся в слезах. Фанерные щиты (даже фанера-то искусственная) на дальних лугах в местных угодьях. Невозвратимо. На противоположном берегу реки, вся промокшая, она встречает спасительную руку егеря, который давно уже рвался ей навстречу. Соблазнительные волокнистые клочья рекламы вокруг покупателя — спутника жизни. Егерь просто как-то раз разговорился с этой женщиной в универмаге, где она работала. А теперь вы видите результат. На этот раз и клей будет получше, и древесина понадежнее. Новое поселение одомашненных людей с нетерпением ждет их звонкого, как колокольчик, прибытия (температура нормальная!). Добро пожаловать. А там! Великолепные термостаты! Покупки в новых универсамах — сосиски в тесте, пачки печенья, маринованные огурчики, а то и в кружок какой-нибудь можно записаться! Например, она бы могла пойти заниматься гимнастикой. На поводу у новой природы (бездна пейзажей — сколь древних, столь и новых) — новый загон для движений, но сколько простора! Шахта для захоронения отходов и дивные новые цветы за окном, выращивание всякой живности — я во все это просто поверить не могу! От счастья она не может говорить. Огонек услады горит, пожалуй, не так ярко, как прежде. Так или иначе, на плите кипит суррогатный напиток любви. Все они невинны. Начинается пение мотора сначала машина стоит потом благополучно трогается с места едет шины шуршат по гравию ничего не остается все уходит все движется она втискивается в нетерпеливую суматоху федеральной трассы она уже одна из многих одна из большинства она теперь ничем не отличается от других она исчезла ее не было никогда.