Дикое поле - [48]

— Вы по моему акценту догадались?

— У меня товарищ был русский. Он так же говорил, как вы. Вас когда арестовали?

— Вчера.

— Что было вчера в газетах?

— Немцы пишут, что в четыре дня они продвинулись больше чем на сто километров в глубину России и уничтожили несколько тысяч самолетов. Только я не верю газетам.

Осокин остановился. «Эк же я неосторожно говорю. Черт его знает, кто он такой». Француз расправил рукою усы и, помолчав, спросил:

— Вы за что арестованы?

— Не знаю. А вы? А все те, кто здесь находится?

— Нам ничего не говорят. Прошло уже три дня как нас арестовали, но допроса еще не было.

Осокин посмотрел внимательно на француза. «Странный человек, — подумал он. — Мы уже несколько минут разговариваем, а он еще не спросил меня, правда ли, что в России всегда стоят двадцатиградусные морозы».

Помолчав, француз добавил:

— Мы все почти из Бурсефрана и Маренн. В Бурсефране перед войной был коммунистический муниципалитет. Вот немцы и думают, что у нас все жители — коммунисты. А вы откуда?

— Из Сен-Дени д’Олерона.

— Вы там Фреда не встречали?

— Да, я его хорошо знаю. Мы вместе работали.

— Он не арестован?

— Нет, он уехал несколько дней назад.

Кивком головы усатый подозвал длинного человека в морской фуражке и сказал, указывая на Осокина:

— Он читал вчера газеты. Немцы пишут, что они продвигаются. Расскажите-ка нам поподробнее.

13

Осокин провел в Руайанском лагере пять дней. Эти пять дней показались ему бесконечными, нудными и жестокими своей бессмысленностью, но впоследствии, когда Осокин о них вспоминай, они представлялись ему одним коротким мгновением, и ему было непонятно, когда он успел перезнакомиться с заключенными (их было человек пятьдесят) и запечатлеть в своей памяти Мартена, Букова, немецких часовых, томление бессонных ночей и сотни разного рода подробностей, неожиданно всплывавших в сознании.

Среди заключенных преобладали рыбаки из Бурсефрана, Маренн и Шапю. Когда-то, лет десять тому назад, они создали нечто вроде устричного кооператива, а в Бурсефране в 1936 году на муниципальных выборах победил коммунистический список. За эту «неблагонадежную» ориентацию им пришлось теперь расплачиваться.

Среди арестованных кроме Осокина было еще двое русских, уже совсем почти офранцузившихся. Один из них, Иван Буков, женившийся на француженке, донской казак, за пятнадцать лет своей жизни в Маренн успел разбогатеть: у него было три устричных парка, несколько домов, большая моторная лодка. Рука у Букова была твердая, хваткая, жену он, бывало, поколачивал, а хозяйство непрестанно умножал. Русский язык Буков забыл, французскому не научился, говорил на невообразимом смешении наречия Шаранты с донским говором, приправленном выражениями, им самим выдуманными, в которых то и дело проскакивали непристойные ругательства — единственное, что он произносил вполне ясно.

Второй из арестованных русских был тенью Букова. Капитала он себе не нажил, француженки-жены не заполучил и вот уже который год состоял обожателем Букова: исполнял любое его поручение, ловил каждое слово и совершенно бескорыстно готов был отдать все свое время соотечественнику, столь высоко поднявшему русское имя среди французов.

Французы Букову завидовали, говорили, что второго такого работника никогда не видали, и терялись в догадках, за что Букова могли арестовать: ни к коммунистам, ни даже к устричному кооперативу он никакого отношения не имел. Буков же относился ко всему достаточно спокойно и без удивления. Его только раздражало, что раз налаженная работа остановилась, — ведь каждый проведенный в заключении день означал потерю солидного количества франков. Раздражало, по-видимому, и вынужденное безделье. Не работать для Букова было то же самое, что не есть, — он хирел, томился и исподтишка шипел на немцев.

Спокойствие Букова передалось Осокину. От соприкосновения с этим человеком все происходившее вокруг теряло свою мистическую сущность, становилось на свои места, и то обстоятельство, что умрешь раньше, чем предполагал, теряло свою трагичность: досадно, конечно, да ничего не поделаешь. Чувство страха у Осокина совсем исчезло — осталось только воспоминание о собственной слабости, воспоминание, от которого ему было невыносимо стыдно.

Все заключенные единодушно удивлялись своему аресту, но Осокину в этом удивлении чудились различные оттенки — то уж слишком громко говорилось о том, что арестованный решительно ни в чем не виноват, то в голосе проскальзывало удивление, которое можно было объяснить и так: как же это они до меня добрались? Сосед Осокина по койке, Мартен, никакого удивления не выказывал, да и вообще говорил о себе неохотно. О Фреде он больше не упоминал.

За узкими окнами, переплетенными колючей проволокой (решеток еще не успели поставить), сияли облака, сияли вершины тополей, сиял нестерпимо знойный воздух. Заключенные изнывали от безделья и неизвестности: до сих пор еще никого не допрашивали. Играли в карты, лениво перекидывались ничего не значащими словами, шепотом передавали друг другу новости с русского фронта, неизвестно какими путями проникавшие в лагерь, читали «Жерминаль» Золя, единственную книгу в бараке, переходившую из рук в руки. По вечерам рассказывали рыбачьи истории, очень напоминавшие Осокину охотничьи байки — кто больше наврет. Обедать и ужинать арестованных водили в немецкую кантину, помещавшуюся в одном из соседних бараков.