Дикое поле - [32]

— От какого метро?

— От такого, от обыкновенного. Под землей.

— Ты любишь тетю Машу?

— Да-а. — Лиза ответила не очень уверенно и добавила: — Я очень люблю Колю.

— Какого Колю?

— Моего брата.

— Да разве у тебя есть брат? Почему ты о нем никогда не рассказывала?

— А ты и не спрашивал. Коля — тетин Машин сын Мой брат. Как же ты этого не понимаешь?

— Ты с ним часто играла, с твоим братом? — Осокин спросил с некоторой враждебностью: ему вдруг стало неприятно, что у Лизы оказался двоюродный брат, которого она любит.

— Редко-редко. Коля учится в школе для слепых мальчиков.

— Разве Коля слепой?

— Ну конечно, слепой. Он ничего не видит. Ни цветов, ни птиц. Он даже меня не видит. Его надо водить за руку, а то он на все натыкается. Тетя Маша не умеет учить слепых мальчиков. Коля говорит — ему хорошо в школе. Один раз он так стукнулся, что у него потекла кровь. Он никогда не плачет. Слепые не могут плакать. Скажи, дядя Павел, ведь правда, слепые не могут плакать?

К молу подошла большая моторная лодка, нагруженная пустыми корзинами из-под устриц. Мальчишка в резиновых сапогах, подклеенных розовыми кусками велосипедных камер, и в синих заплатанных штанах выскочил на мол и, сгибаясь дугою, начал подтягивать лодку.

— Если хотите, вы можете на этой лодке переехать на остров, — сказала Осокину хозяйка кафе. — Пароход придет только через два часа, а может, и совсем не успеет из-за отлива. Девочка очень устала, и она такая худенькая. Это ваша дочь?

— Племянница, — ответил Осокин хмуро.

Ему очень хотелось выдать Лизу за свою дочь, но при девочке он не решался.

Теперь, когда остров Олерон был совсем близко узким проливом, Осокин почувствовал, что боится конца путешествия: до сих пор он думал только о той минуте, которая наступала, все остальное было отодвинуто в неопределенную даль — «Вот когда приеду на Олерон…». Вместо того чтобы устраиваться на одну ночь, надо будет устраиваться надолго, принимать решения, разыскивать родственников Лизы — последнее было ему особенно неприятно. «Не отдам, ни за что не отдам, — шептал он про себя. — А что, если я переночую в Шапю?..» Очень уж хотелось отсрочить конец путешествия. Но, взглянув на Лизу и увидев ее осунувшееся и усталое лицо — такой она была особенно похожа на татарчонка, он поднялся из-за столика и пошел сговариваться с хозяином моторной лодки.

Через полчаса, обогнув низкий мол, лодка вышла в море. С двух сторон вдоль плоских берегов блестели квадраты обнажаемых отливом устричных парков, темнели устои очень длинной дамбы, и совсем близко проплыли серые стены форта. Море было спокойно, и солнечные зайчики играли на камнях стен. Воздух, крепко пахнущий водорослями, стал резче и прохладней. На горизонте рыжий парус встретился с белым и, обнявшись на несколько секунд, расстался с ним, медленно продолжая свой путь.

Никакой грандиозности, которой невольно ждал Осокин при словах «Атлантический океан», в проливе Монмуссон не было. Особенно непонятна и даже немного обидна была веха — обыкновенная ветка вяза, воткнутая в илистое дно. Только вдали, на юго-западе, между синими полосками лесов — Сен-Трожанского на Олероне и Сейдерского на континенте — поблескивала расплавленная пустыня Атлантического океана.

— Лиза, тебе нравится море?

— А море доброе или злое?

— Видишь, сегодня оно совсем доброе.

Неподалеку, легко выбрасывая из воды ярко блестевшие на солнце круглые спины, прошла стайка дельфиннов — они то показывались на темно-синей поверхности моря, то исчезали в глубине. Поравнявшись с моторной лодкой, они свернули в сторону и вскоре пропали, как будто их никогда и не было.

Олерон приближался скачками: сперва была видна только полоса таинственной земли, потом стали появляться черточки пляжей, игрушечные кубики домов, игрушечные люди, светло-серые отвесные стены цитадели и целый рой маленьких рыбачьих лодок, сгрудившихся около входа в порт.

Уже очутившись на набережной Шато д’Олерона, Осокин увидел между синими заплатанными куртками рыбаков и мятыми пиджаками крестьян мундиры двух жандармов. И хотя жандармы ни у кого никаких бумаг не проверяли, их присутствие Осокину не понравилось. Он и раньше, сталкиваясь так или иначе с представителями исполнительной власти, чувствовал себя безотчетно виноватым, а теперь, после случая с летчиком, ему казалось, что все жандармы в мире заняты только одним делом: поисками его, Осокина — немецкого парашютиста, сброшенного вместе с велосипедом и пятилетней девочкой около Амбуаза. Он поспешно сел на велосипед, покрутился по улицам Шато д’Олерона, миновал старые городские ворота — вернее две сторожевые башни, оставшиеся от них, проехал вдоль каменной городской стены, построенной, как и цитадель, еще во времена Вобана (когда Олерон служил защитой теперь уже окончательно занесенному песками порту города Рошфора), и выбрался на большое шоссе, пересекающее весь остров с юга на север.

Послеполуденное, уже не жаркое солнце освещало дорогу, отпечатывая черные тени столетних вязов на сером асфальте. Потянулись поля кукурузы, картофеля, пшеницы и кудрявые прямоугольники низких виноградников. Вдали синели вершины леса, тянувшегося узкой полосой вдоль берега океана. Воздух был совсем особенный. И несмотря на то что моря с дороги не было видно, его присутствие ощущалось во всем: в деревьях, наклоненных океанским ветром с северо-запада на юго-восток, в запахе гниющих водорослей, которыми олеронские крестьяне удобряют поля, в том, что над полями вместо жирных ворон кружились удивительно грациозные чайки, в шуме прибоя, еле доносившегося издалека, — шуме, который вскоре перестаешь различать, но который сопровождает повсюду, как биение сердца, как отзвук большой океанской жизни.