Дикий восторг - [63]

— Ужас! — я игриво толкаю ее. — Ты действительно больна!

— И заразна! — настаивает она. — Я всю жизнь это планировала: устроить огромную вечеринку в честь дня рождения, заразить всех вас и начать зомби-апокалипсис.

— Чертовски вовремя. Я ждала этого многие годы.

В уютной тишине я изучающее рассматриваю Софию и замечаю, что ее запястье украшает браслет Талли. Он едва ей впору, ее запястье настолько тонкое и крошечное, что идеально соответствует браслету. Серебро сверкает в лунном свете. Ух, аж дух захватывает.

— Я хотела поблагодарить тебя, — нарушает тишину София. — Как полагается.

— За что? За то, что превратила твою жизнь в ад?

— За попытку.

Ветер играет с ее волосами, она убирает их за ухо и улыбается мне.

— Мало кто на это способен. Как только люди видят настоящую меня, ту, которая подозрительна, жестока, озлоблена и безнадежна, они уходят или сдаются. Но ты осталась. Так что, я хотела поблагодарить тебя за это.

— Не такое… не такое уж и большое дело. Я просто… просто была с тобой упрямой, но я в принципе упрямая. Так что, на самом деле я ничего не сделала.

— Ты пыталась помочь, — настаивает София, хватая меня за руку. Браслет Талли дарит ощущение прохлады моей коже, да и ее ладонь тоже на удивление холодная. — Ты пыталась мне помочь, и за это я никогда не смогу отблагодарить тебя.

И так, соединив руки, мы стоим некоторое время, я наблюдаю за ней, а она разглядывает небо.

— Ты слышала о Ван Гоге? — неожиданно спрашивает она.

— Ну а как же, он отрезал собственное ухо и нарисовал ЛСД подсолнухи, верно?

— Ага, — смеется она. — Его картины… все говорят, что они прекрасны, но они всегда наводили на меня печаль и пугали. Они пугающие — все эти яркие цвета и весь этот хаос. Но полагаю, что это по-своему красиво.

Я киваю, подавляя в себе снарка, чтобы попытаться насладиться этим моментом спокойствия.

— Он нарисовал картину «Звездная ночь», находясь в клинике для умалишенных, — говорит она.

— Ох, правда?

— Да. Перед смертью он написал много картин с изображением пшеничного поля. Именно эти картины мне нравятся больше всех — они спокойные, мирные.

— Я хочу когда-нибудь их увидеть.

— Увидишь, — уверяет она. — Они действительно хороши. Хотя печально; он покончил жизнь самоубийством. Застрелился. Ну, пытался. Он немного промахнулся и с трудом смертельно раненный вернулся в гостиницу, в которой остановился, и умер в своей постели после долгих часов мучений.

— Боже, — я втягиваю воздух сквозь зубы. Она качает головой и улыбается.

— Последними его словами были: «Печаль будет длиться вечно». И я думаю, он был прав, но также считаю, что он очень сильно ошибался. Она не длится вечно. Потому что мы не вечны.

Тьма, которую я заключила в клетку, чтобы выглядеть веселой на этой вечеринке, выплывает из моего сердца. София, должно быть, замечает это, потому что она нежно сжимает мою руку.

— Эй, все хорошо. Не могла бы ты принести мне еще немного этой синей жидкости? Я еще недостаточно пьяна, чтобы танцевать, и это срочно необходимо исправить.

— Ха, звучит знакомо. Скоро вернусь.

Я беру ее стаканчик и, уходя, слегка сжимаю ее руку. Внизу бушует сумасшедшая вечеринка, которая становится все безумней. Я машу Джеку, и он следует за мной на кухню.

— Итак? Она в порядке? — спрашивает он.

— Аха, она просто захотела еще выпить. Ты должен пойти к ней. Приволочь сюда, потанцевать с ней, ну, или что-нибудь еще в этом роде.

Джек вздрагивает, но он очень хорошо это скрывает.

— Я еще не рассказал ей.

— Знаю, — киваю я. — Я тоже не рассказала тебе о некоторых вещах. Так что, здесь все всё недоговаривают. И это нормально. Секреты здесь своего рода дрянной хлеб с маслом.

— Я не рассказал тебе нечто очень важное. И я хочу, чтобы ты это знала, — начинает он, ледяные глаза впиваются в меня.

— Не надо, — останавливаю я. — Джек, серьезно, не надо. Не сейчас.

— Если я не расскажу тебе это, Айсис, это сведет меня с ума, — он наклоняется, и его горячее дыхание обжигает мне щеку. — Мне нужно, чтобы ты знала. Я хочу, чтобы ты знала…

Крик прорывается сквозь вечеринку. Что в принципе типично, но вот что действительно не характерно так это то, что он не прекращается. Кто-то кричит, снова и снова, и это подобно металлу скребущему шифер. Паника и ужас в первозданном виде доносятся снаружи. Джек поднимает глаза, и я следую за его пристальным взглядом.

— Какого хрена? — шиплю я. Мы с Джеком проталкиваемся через толпу, бегущую в направлении крика. Ночной воздух — морозный, и дыхание людей всплывает, как подвешенное кольцо облаков вокруг определенного участка травы с левой стороны дома. Народ матерится, некоторые рыдают, некоторые лихорадочно набирают номер на своих телефонах. Джек продолжает протискиваться через толпу, Рен проталкивается вместе с ним, но я примерзаю к земле, когда поднимаю взгляд вверх и вижу чуть выше балкон.

Тишина, но рты людей по-прежнему движутся. Крик Джека едва слышен сквозь звон в моей голове. Я двигаюсь невыносимо медленно, будто в море ила. Люди не будут двигаться. Не будут. Я облокачиваюсь на них, пока они не шевелятся, пока последний человек из круга не отходит и не показывает мне Джека, склонившегося над прекрасным белым платьем Софии, браслетом Талли на ее вывихнутом запястье и ее головой, изогнутой идеально на девяносто градусов. Ее глаза цвета океана, устремленные прямо на меня, широко распахнуты, как у манекена, как у куклы, как у птицы, которая никогда не научится летать.