Дикий сад - [46]

— Таркуин.

— Точно, Таркуин. Неужели ты не видишь, что он смеется над тобой? Потешается.

— Ты видел его всего только раз.

— Говорю тебе, он позабудет про тебя, как только выйдет в настоящий мир. А ты будешь продавать страховки.

— Я буду работать у Ллойда.

— Вот и я про то.

Адам постарался сдержаться.

— Ты ничего не знаешь о моих отношениях с друзьями.

— Я видел все, что хотел.

— И ты не можешь вот так запросто списать два года моей жизни.

— Это еще почему? Ты же их списал.

— Отвали, Гарри.

Гарри подался к столу и ткнул сигаретой в пепельницу.

— Пожалуй, на этом я тебя и поймаю. Забыл уже, когда спал, а завтра рано вставать.

— Уезжаешь?

— Размечтался. Смотаюсь во Флоренцию.

Поднимаясь наверх, Гарри спросил, не найдется ли для него какой-нибудь одежды. Натянув брюки, рубашку и пиджак, он встал перед зеркалом.

— Господи, просто маленький лорд Фаунтлерой. И немного мелочишки.

— Я ведь уже послал!

— Поверь, тебе этого лучше не знать.

— И все-таки хотелось бы узнать.

— Та девчонка, швейцарка, вернулась.

— Ты прав, я и слышать не хочу.

Брат уже выходил из комнаты, когда Адам спросил:

— Зачем ты здесь, Гарри? В Италии?

Гарри замялся:

— Знаешь, я не уверен, что ты готов это услышать.

— Послушайте, Холмс, это же не Гигантская крыса Суматры?

Его лицо расплылось в улыбке. Это была их давняя, еще с детства, шутка: ссылка на один из рассказов Конан-Дойля, в котором Холмс мимоходом упоминает об ужасном случае с Гигантской крысой Суматры, «истории, к которой мир еще не готов».

— Черт бы вас побрал, Ватсон, — бросил в тон брату Гарри, — я же просил никогда о ней не вспоминать.

Глава 18

Верный слову, Гарри поднялся рано, так что, когда Адам наконец проснулся, брата на вилле уже не было.

Перспектива провести целый день без оглядки на непредсказуемого родственника немало его порадовала. В последнее время работа затормозилась и почти остановилась, а чтобы сосредоточиться, нужны время и уединение.

Накануне он допоздна читал «Божественную комедию», вместе с Данте проходя через Рай к поэтическому финалу. В отличие от поэта Адам не удостоился ни божественного прозрения, ни откровения вроде того, что пережил Савл по пути в Дамаск. Аполлон упоминался только раз — после того, как Данте и Беатриче поднялись из Чистилища в Рай, поэт обратился к солнечному богу с просьбой помочь ему на последних стадиях путешествия.

Последние надежды на то, что утром вся ситуация предстанет в новом свете, растаяли очень скоро. После завтрака Адам обратился к примечаниям и комментариям, рассчитывая обнаружить какие-то пропущенные связи, но и тут его ждало разочарование. Отправившись в сад, он бесцеремонно прорвался через живую изгородь и, демонстрируя полное равнодушие, торопливо прошел по знакомым дорожкам. Но и хитрая логика, основанная на том предположении, что, если отнестись к саду с показным безразличием, он заговорит и, может быть, даже откроет свои тайны, не сработала. Более того, сад как будто замкнулся упрямо, ушел в себя и вообще не отвечал ни на какие сигналы. Даже статуи выглядели скучными, словно устали от своих ролей, как труппа измученных актеров в конце затянувшегося тура.

Завершая обход, Адам остановился у грота, а потом и вошел. Низкие лучи восходящего солнца уже проникли сюда, рассеяв стигийский мрак. На фоне темной, холодной стены статуи Аполлона, Дафны и Пенея проступали белесыми, как старая кость, силуэтами участников драмы, миг которой поймал и воплотил в мраморе неведомый и довольно неловкий скульптор.

Разворачивающаяся перед ним сцена, похоже, мало интересовала Пенея, растянувшегося вдоль края мраморного резервуара и вполне довольного собой. Выражение на лице речного бога никак не могло принадлежать родителю, только что откликнувшемуся на просьбу дочери превратить ее в лавровое дерево. В застывших чертах проступала усталая покорность, та самая, с которой отец Адама брался за какую-нибудь унылую домашнюю работу.

Что касается Дафны, то она, похоже, прекрасно сознавала, что на свете есть вещи пострашнее случившейся с ней метаморфозы. Скульптор изобразил нимфу в тот момент, когда она оглянулась на преследующего ее Аполлона. Возможно, лицо ее и должно было выражать облегчение — как-никак она ускользнула от докучливого бога, — но в изгибе губ читалось нечто большее, нечто восторженное, экстатическое. Нечто, дающее понять, что ей это нравится.

Адам внимательно присмотрелся к Аполлону, последнему звену, соединявшему его с «Божественной комедией». Он еще тянулся к Дафне, но ни отчаяния, ни безнадежности в этом жесте не было — в отличие от знаменитой скульптуры Бернини, посвященной той же теме и украшающей виллу Боргезе. Здесь, в гроте, эти двое напоминали играющую в салки юную парочку.

Взгляд упал на единорога, стоящего с опущенной головой над пустой мраморной канавкой. Адам прошелся пальцами по обломанному рогу и вспомнил вдруг рисунок из папки с документами, собранными отцом синьоры Доччи. Выполненный чернилами, он представлял собой набросок грота и датировался концом шестнадцатого века, то есть мог считаться едва ли не ровесником сада. Анонимный художник не страдал избытком таланта, но рисунок убедительно демонстрировал, что рог у единорога был сломан уже тогда.