Дикий сад - [20]

— Как так?

— Я работаю в доме моды во Флоренции. Все идет под одной маркой.

— Вас это не беспокоит?

— Какой серьезный вопрос!

— Я серьезный парень.

— Неужели?

— Что, не верите? — Он развел руки. — Все мои друзья отдыхают на пляже. А я здесь, работаю.

— Работы у вас всего-то на две недели. Насколько я поняла, до конца лета на пляж вы еще успеете.

Это означало только одно: полученная от профессора Леонарда информация у синьоры Доччи не задержалась.

— Не верьте.

— Чему?

— Тому, что слышали.

— В том числе и хорошему? — Ее глаза озорно блеснули. — Думаю, бабушке вы понравились.

Может быть, из-за того, что, улыбаясь, она обнажила зубы, ему вдруг пришло в голову, что диагональный шрам у нее на лбу напоминает костный нарост на черепе орангутанга в кабинете.

Антонелла отвернулась — почувствовала его внимательный взгляд? — и посмотрела на распростертую у ног фигуру.

Нарцисс лежал у края восьмиугольного пруда, восхищенно взирая на свое предполагаемое отражение. Впрочем, со стороны могло показаться, что юноша всего лишь ищет что-то, какую-то безделушку, затерявшуюся в устилавшем дно пруда мусоре из веточек и листьев.

— Жаль, что сейчас здесь нет воды.

— Она когда-нибудь вернется?

— Кто знает? Но без воды здесь совсем не то. С водой все оживает. Они как будто начинают дышать.

Чуть раньше Антонелла сняла кожаные сандалии — они висели теперь у нее на пальцах, — и Адам, глядя на нее, босую, в простеньком платье, легко представлял, какой она была в детстве, когда разгуливала по саду, глазея на каменных богов, богинь и нимф, разыгрывающих свои драматические истории на занесенной листьями сцене.

Когда она повернула к храму, он, ни о чем не спрашивая, потянулся за ней. Это было небольшое строение — восьмиугольное, как пруд, — увенчанное низеньким куполом, едва видным из-за фронтонного портика. Адам огляделся — пол выложен каменными плитами, стены побелены, как и купол. Храм был посвящен Эхо, несчастной нимфе, полюбившей Нарцисса. Слишком увлеченный собственной красотой, он отверг ее чувства, после чего Эхо зачахла и от нее остался только лишь голос.

— Люблю это место.

Ее слова отскочили от гладких, твердых поверхностей; акустический эффект был, конечно, не случайным. Вдоль стен стояли простые деревянные скамьи; на архитраве под куполом темнели вырезанные столетия назад буквы. Текст надписи приводился в одном из документов и представлял собой высказывание Сократа: Час разлуки настал: мы расходимся — я, чтобы умереть, а вы — чтобы жить; но что лучше — знает один лишь Бог.

Адам подошел к чугунной решетке в центре пола. Он видел ее и раньше, но ее назначение так и осталось загадкой. В документах о ней не упоминалось, а все попытки поднять ее или хотя бы сдвинуть закончились ничем.

— Это для воды. Она стекает в небольшой колодец и уходит оттуда в пруд, что снаружи. Звук… даже не знаю, как его описать. — Антонелла задумалась. — Sussurri.

— Шепот.

— Да. Как шепот.

Оставшуюся часть круга прошли молча, остановившись ненадолго на последней полянке, у статуи Венеры, склонившейся над мертвым Адонисом — последним элементом композиции, посланием неизбывного горя и невосполнимой потери, почти невыносимым после всех тех историй, свидетелями которых они стали.

Что-то еще было бы лишним. Сад уносил далеко, но, как только вы начинали ощущать силу его скрытного влечения, он отпускал вас.

Даже если не принимать в расчет скульптуры, место это обладало некоей тревожной притягательностью. В ней, в этой лесистой юдоли, было что-то таинственное, потустороннее. Может быть, из-за ощущения замкнутости, герметичности, сопряженной с присутствием воды, здесь словно сохранялся дух древних собраний и деяний. Вы чувствовали, что вы — не первый, кого затянуло сюда, что полуголые дикари тоже натыкались на него и почитали это место колдовским.

Федерико Доччи пришлось бы сильно постараться, чтобы найти лучший участок для мемориального сада, чем то, что уже населяли мерцающие фигуры из некоего призрачного прошлого. Он ловко использовал его для собственных целей, заслонив посадками вечнозеленых деревьев, которые направляли взгляд, манили и путали независимо от времени года. Он пробил бреши в этой сумрачной чаще, расчистил поляны, сохранившие запах священных рощ, связал их извилистыми, то сужающимися, то расширяющимися тропами, создав геометрию почти музыкальную, пронизанную ритмом простора и замкнутости, света и тени.

Заложив это новое королевство, Федерико посвятил его Флоре, богине цветов, и заселил персонажами из древних мифов, теми, что властвовали над ней и руководили ею: Гиацинтом, Нарциссом и Адонисом. Все они умерли трагически, и все продолжили жить в цветах, поднимающихся из земли, политой их кровью, в тех самых цветах, что каждую весну украшали землю на определенных для них участках сада.

Тень их историй, гнетущих, меланхоличных, накрывала сад. То были истории страсти, неразделенной любви, зависти, ревности, тщеславия и преждевременной смерти. Но в них звучал и голос надежды. Потому что как боги, вступаясь за павших юными, наделяли их бессмертием, так и Федерико, увековечив память о жене, отнятой у него в нежном возрасте, обеспечил ей вечную жизнь.