— И был тебе дорог кто‑то другой? — тихо спросил Поль.
Домини внимательно рассматривала его профиль, вылепленный со всем совершенством греческого искусства, и столь же твердый и холодный, как мрамор, из которого греки ваяли свои скульптуры. Домини хотелось сказать открыто, что ей был дорог другой мужчина. Что он не перестал быть дорогим, что вся ее нежность предназначена только ему одному и никому другому.
Но при всем ее разочаровании и гневе страх перед Полем одержал верх, и, отвернувшись, она с наигранной холодностью ответила:
— Какое это имело бы для тебя значение? Ты ведь не проявил бы сочувствия и понимания… Когда дело касается меня, ты совершенно каменный.
— Не совсем, — протянул он. — Каменного человека не тронули бы лицо или тело. И их холодность не причинила бы ему боли.
Она поежилась, как от его прикосновения, и плотнее закуталась в накидку. Чего Поль ожидал от нее? Разумеется, не привязанности женщины, отдавшейся ему, чтобы уберечь имя семьи от скандала и позора?
Нет, он не мог ожидать от нее чувства привязанности, но однажды ночью в Афинах она поняла, что Поль по непонятной причине отстранен от других людей и одинок. Ему тридцать шесть лет, но иногда он казался переступившим гораздо более старший возраст.
Воспоминание о той ночи ярко всплыло в памяти Домини. Весь день они были на гонках, и у него постепенно сильно разболелась голова. Встревоженная Домини заставила его вернуться в отель, где они поужинали наверху в прохладе балкона, почти не разговаривая, но в непривычном для них почти дружелюбном молчании. Потом он ушел в свою комнату, а она одна улеглась в своей; Домини слышала, как он более часа ходил взад‑вперед.
Взад‑вперед, как тигр запертый в клетке, а она беспокойно вертелась в постели и гадала, не мучает ли его совесть. Дым от сигар, которые он курил одну за другой, проникали под дверь, и пару раз она поднималась на локтях, готовая выйти к нему. Рука ее уже бралась за одеяло, готовая его откинуть, когда вдруг его шаги замерли, и она услышала, что он ложится в постель.
По глубоко запавшим глазам и осунувшемуся лицу на следующее утро она поняла, что вряд ли он заснул хотя бы на короткое время. Почти грубо Поль притянул ее и обнял, жадным поцелуем прервав ее вежливый вопрос.
— Так, значит, ты слышала, как я ходил по комнате? — Он невесело засмеялся. — Приходилось выбирать: либо то, либо это, Домини. — И снова его губы силой взяли то, что она не хотела давать добровольно…
Теперь, когда машина подъезжала к «Венецианскому карнавалу» и резко затормозила на гравии подъездной дорожки, Поль повернулся к ней лицом, поставив локоть на руль. Взгляд его задержался на ее губах, будто он вспоминал о тех поцелуях, которые вырвал у нее силой.
— Если хочешь, можешь пригласить Кару, — сказал он. — Но дитя расстроится, если узнает, что мы с тобой делим горький мед.
— Разве я не достаточно прилично играла свою роль до сих пор? — У Домини зачастил пульс от его слов. — Я хочу, чтобы Кара погостила у нас не только из‑за себя, но и потому, что уверена, она не очень счастлива в доме вашей тетки. Ты должен был это почувствовать, Поль.
Он наклонил голову.
— С тех пор как тетя Софула овдовела, она очень привязалась к Никосу, и, возможно. Каре покажется у нас лучше. Раньше я вынужден был слишком часто уезжать с острова, и в моем доме становилось слишком одиноко. Теперь все переменилось. Теперь у меня есть жена. Да, пожалуйста, приглашай Кару в гости.
— Она любит тебя, Поль, — тихо сказала Домини. — Я не сделаю ничего такого, что могло бы испортить это. Я., не мстительна.
— Да, это так, — он прикоснулся к ее волосам, и лицо его казалось нежным. — Да, ты предельно чувствительна, но тебе трудно меня понять. Может быть, со временем…
Вспыхивающие и гаснущие огни вывески «Венецианского карнавала» играли на его лице, пока они сидели в машине… Сердце Домини громко стучало отчасти от страха, отчасти от желания, чтобы Берри сегодня был в клубе и танцевал с ней.
Она вышла из машины, услышала сзади решительный щелчок захлопнутой дверцы и скрип гравия. Поль догнал ее, взял за локоть, и они вместе поднялись по ступеням клуба. Швейцар в дверях приветствовал Поля как члена клуба и девушка подала ему черную полумаску, а Домини — золотую. Домини возбужденно рассмеялась, надевая ее.
— В ней я чувствую себя кокеткой шестнадцатого века, — с улыбкой сказала она.
Домини заметила, как по‑тигриному блеснули глаза Поля в разрезе маски, и подумала, что он похож на дьявола с черной линией бровей над маской и зубами, сверкнувшими в быстрой улыбке.
— Пойдем, Домини, — сказал он и повел ее в большой, романтически освещенный венецианский зал, где пары кружились в вальсе или, разговаривая, сидели в нишах на круглых кушетках. Выглядели они в полумасках очень таинственно.
Домини осматривалась вокруг, губы ее приоткрылись, дыхание замерло, когда она увидела, как кто‑то очень высокий проталкивается через толпу танцующих. На нем была пунцовая маска, но она узнала бы его где угодно, в любой толпе, из‑за его львиной гривы волос.
Он поздоровался с ними, потом сказал Полю:
— Можно я потанцую с вашей женой, мистер Стефанос?
