Дикий хмель - [44]
— В общем да...
— А в частности мы говорили о вас, Наталья Алексеевна. О молодой коммунистке, энергичной, передовой производственнице... Вы понимаете?
— Не понимаю, — призналась я.
Широкий иронически закачал головой: дескать, зря скромничаете, товарищ Миронова, ведь все же ясно.
— Мы хотим предложить вашу кандидатуру на пост председателя цехкома.
— Не выберут, Георгий Зосимович, — совершенно искренне произнесла я.
Он посмотрел на меня озадаченно, опять произнес нараспев:
— Не выберу-ут, так и не выберу-ут... Посмотрим.
Зимой, в лютый мороз, когда окна были расписаны узорами и сквозь стекла просачивался голубой свет, на отчетно-выборном собрании профсоюзной организации цеха меня избрали в цехком. Предложил мою кандидатуру Иван Сидорович Доронин. Перед этим, две минуты назад, он попросил самоотвод, вызвав тихое недоумение работниц. А потом сказал:
— Надо бы избрать в цехком Наташу Миронову как представителя молодой поросли. Миронова — работница дисциплинированная. Семья у нее здоровая. Учится на четвертом курсе института. Общественной работой ей по партийному уставу заниматься положено. Так что пусть не отказывается, — закончил он совсем грозно.
— А я и не отказываюсь, — ответила я немного испуганно.
И этот испуг мой был замечен в переполненном работницами красном уголке. И смех покатился из ряда в ряд, как ветер по полю.
В перерыве собрания, когда счетная комиссия, скрывшись в кабинете Широкого, выясняла результаты голосования, меня за плечи вдруг обняла Нина Корда — секретарь партбюро нашего цеха. Сказала тихо:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
И тогда я догадалась, что она тоже знает о моем разговоре с Широким, что разговор наш не тайна. Да, собственно, Широкий сразу сказал: все согласовано с партийным бюро. У меня это просто как-то вылетело из головы. От неожиданности или от волнения.
— Я и не волнуюсь, — ответила я не очень приветливо, потому что всегда считала Корду высокомерной, гордячкой. И даже вычеркнула ее из списка членов бюро на проходившем недавно отчетно-выборном собрании.
Корда посмотрела мне в лицо неподвижными, словно из металла, глазами. Но не сняла руки с плеч. И я слышала ее ровное дыхание, только, быть может, более глубокое, чем то, которое можно назвать спокойным. Мне показалось, что я обидела женщину. Обидела незаслуженно. И я поправилась торопливо:
— А чего волноваться-пугаться? У тебя заботы потруднее.
— Пужаться нечего, — вместо Корды вдруг ответил Иван Сидорович.
Я повернула голову и увидела, что он стоит рядом вместе с Широким.
— Если что-то чегой-то... Профсоюз в лице фабкома всегда подмогнет.
— «В лице фабкома», — укоризненно передразнил Широкий Доронина. — Тогда уж лучше в лице представителей фабкома.
— Дале в спор — больше слов, — огрызнулся Доронин.
Но Широкий был не из тех людей, что позволяют сказать последнее слово кому-то другому.
— Ты, Иван Сидорович, не сердись. Полвека на профсоюзной работе, в фабком тебя выдвигаем, а косноязычие не осилишь. Все работниц с праздником «проздравляешь», на фабричные вечера приглашаешь с «мужами». Расти нужно, расти...
— Из меня самого скоро трава расти начнет, — не унимался обычно покладистый Иван Сидорович.
— Где? — не понял Широкий.
— На кладбище.
Широкий неодобрительно покачал головой. Сказал:
— Очернительство это.
— Чего? Чего очернительство? — побагровел Доронин. — Я спрашиваю, чего очернительство?
Нина Корда сняла руку с моих плеч. Повернулась к Доронину:
— Успокойтесь, Иван Сидорович. Некрасиво.
— Вот придрался к слову, — махнул рукой Широкий и ушел.
— Всегда он прав. Во всем он прав, — ворчал Доронин, но уже без злобы, а так, словно не мог остановиться...
— ...Товарищей, избранных в состав цехового комитета, просим остаться. Остальные свободны. Собрание закрыто.
Стучит сердце. Это я слышу. Часы не могут стучать так-так, так-так...
Значит, я волнуюсь. Значит, мне далеко не безразлично, изберут меня председателем или нет. Раньше я никогда не думала об этом. Об этом... Широкий говорил со мной в десять утра. Сейчас пять вечера. Выходит, за семь часов во мне что-то переменилось...
Так-так, так-так...
Я могу представить, как человек меняется за минуту, столкнувшись с горем и мраком, потрясенный несчастьем с близким, любимым или беззащитным. Я могу представить, как человек меняется за день, плененный морем, солнцем, бездельем. Но я не могу понять, что изменилось во мне за обычный рабочий день от известия, что мне, возможно, предстоят дополнительные хлопоты и. заботы, связанные с общественной деятельностью...
Так-так, так-так...
Почему я волнуюсь, видя как поднял руку Широкий, как встал, выдвинул вперед стул и положил ладони на его спинку...
Так-так, так-так...
Это, наверное, все-таки будильник. Кто-нибудь сунул в карман будильник и сидит рядом...
Так-так, так-так...
Нет, будильник не носят в карманах. Это совершенно точно.
Так-так, так-так...
— Мы здесь посоветовались с партийной организацией... с товарищами...
Ой, до чего же медленно говорит Широкий! Не говорит, а словно прожевывает кусок твердого, старого мяса.
Так-так, так-так...
— ...И решили предложить на должность председателя цехового комитета...
