Дикий хмель - [10]
В буфете кинотеатра мы пили пиво и ели пирожные. Кинотеатр был новый. И буфет был такой, как на красивых журнальных фотографиях. Окна возвышались от самого пола до потолка. Стекла блестели толстые. А за ними вытянулся проспект, и трамваи сновали, как букашки.
— Скоро в армию? — сказала я.
— Да. Осенью. — Николай смотрел на стол в крошках от пирожного и машинально двигал стакан, в котором пенилось немного пива.
За соседним столом розовощекая, упитанная дама в голубом импортном пальто, простеганном, как одеяло, пыталась кормить ребенка пирожным. Ребенок зажимал рот. И повторял:
— Не качу... Не качу...
Дама угрожала:
— В кино не пустят. Не пустят...
Николай все двигал стакан и не поднимал глаз. Я не узнавала его. Мама всегда говорила: «Поздороваться с человеком не забывай, первому впечатлению не доверяй». В мире, наверное, много умных истин. Однако их не усвоишь, словно таблицу умножения. Иначе мир бы состоял из одних мудрецов. А может, так оно и есть? Может, каждый человек мудр. Только по-своему.
— Скажите, Наташа, вы дружите с каким-нибудь парнем?
Вот оно что! Уши у Николая красные, как жар в печи, когда дрова прогорели, и больше не гудят, и тепло от них идет настоящее.
— Я работаю, учусь. У меня нет времени на такие глупости.
— Конечно, — соглашается Николай и залпом выпивает остатки пива.
Мне чуточку неловко и даже как-то чудно. Ведь я впервые пришла в кино с молодым человеком. С парнем! Я, конечно, знала, что рано или поздно такое случится. Но представляла все иначе. И парень мне представлялся другим. Во-первых, высоким, во-вторых, с длинными тонкими пальцами, музыкальными. Совершенно не обязательно, чтобы он был музыкантом, но пальцы его должны вызывать скрытое восхищение окружающих, а не быть короткими и загрубелыми, как у Николая. Еще я хотела видеть прическу у парня красивой, волнистой, пусть волосы будут густыми и обязательно цвета спелой ржи. А глаза? Глаза все равно какие. У Николая тоже неплохие глаза: виноватые и цвета своеобразного — полузеленые, полуголубые.
А вообще, теперь он не такой нахальный, как в первый день.
К случаю мама говорила: сел в лужу. Одевала слова в разные одежды. Иногда в сочувствие, иногда в насмешку, бывало, в злость... Тогда, на кухне, Николай сел в лужу — в самом буквальном смысле. И похоже, встал из нее другим человеком. Может, это важно — сесть в лужу вовремя?
— Вы, Николай, уже кончили школу?
— У нас в деревне семилетка была. К дядьке сюда приехал, пытался в вечерний техникум поступить. В диктанте ошибок наделал... А как у вас с русским? — он говорил вяло, вернее, трудно, словно язык плохо слушал его.
— Хорошо.
— А у меня наоборот. Теперь после армии буду пробовать...
— Разве в армии русский язык проходят? — Я, конечно, сморозила глупость. Все знают, армия не филфак.
— После армии легче. Другое отношение...
Он убрал руки со стола, откинулся на спинку стула и посмотрел на меня пристально и смущенно. Теперь и лицо его пылало, как и уши.
Я все поняла. Выдержала его взгляд. Скорее всего потому, что Николай был некрасивым парнем... Я нравлюсь ему. Чепуха! Меня это ни чуточки не волновало.
За соседним столиком, морщась и отворачиваясь, ребенок твердил:
— Не качу... Не качу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Причиной скандала послужили стулья. Это был, конечно, не какой-то потрясающий скандал, переполошивший цех. Но руководство пятого цеха, где я вначале работала в бухгалтерии, а потом перешла на конвейер, он обеспокоил.
Испокон века работницы цеха сидели за машинами на выкрашенных в зеленый цвет деревянных табуретках, которые мастерили в подвале фабрики дяди мироны и племянники коли. Табуреты отличались прочностью, тяжелым весом и особой ненавистью к чулкам капрон. С ними мирились, как с трудными родственниками. И никому в голову не приходило, что вдоль конвейера можно сидеть на чем-то другом.
И вдруг... Словно в волшебной сказке, вызвав всеобщее удивление в цехе, появились элегантные вертящиеся стулья с сиденьями на поролоне, обшитые искусственной кожей. Спинки стульев выгибались, как скрипичный ключ. Работать на таких стульях было одно удовольствие.
Председатель цехкома, он же старший мастер смены, он же ветеран фабрики Иван Сидорович Доронин, потирал руки, весело щурил глаза. И нос его, широкий и большой, морщился от удовольствия, точно чуял какие-то очень приятные запахи.
Но в цехе по-прежнему пахло кожей, синтетическим клеем, машинным маслом. Лишь за окнами сияло белое солнце. И легко, словно вздыхая, дрожала дымка, по-весеннему розовая и голубая...
— Кхе, кхе, кхе... — покряхтывал Доронин. — Как в парикмахерской. Даже в кинотеатре «Россия» таких стульев нету...
Его лысая голова лоснилась от удовольствия. Казалось, что с секунды на секунду над ней появится нимб. Халатом Доронин не пользовался. Носил широкий клеенчатый фартук, который тоже блестел, как фара автомобиля.
— В багетовую рамку бы тебя, Иван Сидорович, — сказала Люська Закурдаева и улыбнулась накрашенными губами.
— Зачем? — не понял Иван Сидорович.
Люська была красивой молодой женщиной. Пожалуй, самой красивой в цехе. Язык у нее, как конвейер, не знал покоя.
— В красный уголок... И на стенку. К портретам.
