— А ты?… нерѣшительно спросила старуха.
— Ты видишь: ячмень течетъ!… сказалъ онъ, и въ голосѣ его задрожала такая неслыханная дотолѣ струна, что сосѣдъ его по серпу — рослый, мрачный парень бобыль, кого всѣ въ деревнѣ звали «сердитымъ Вассо», вздрогнулъ, отвернулся и долго пристально смотрѣлъ зачѣмъ-то на вершину ближней горы, шепча втихомолку крупныя слова — проклятіе собачьей бѣдности, такимъ тѣснымъ рабствомъ связавшей жизнь горца съ его ячменнымъ полемъ, что ни чувствовать, ни сожалѣть, ни страдать, ни плакать, — словомъ, быть человѣкомъ некогда. Потомъ снова взялся за серпъ, но прежде чѣмъ возвратиться къ работѣ, ласково потрепалъ дружескою рукой по спинѣ, согбеннаго надъ снопомъ старика. Тотъ даже и не почувствовалъ. Молча, не глядя другъ на друга, не поднимая лицъ, быстро, ловко и споро дѣлали жнецы свое дѣло, но, несмотря на жаркій полдень, на падавшемъ подъ ихъ ударами ячменѣ порой сверкали бриліантовыя капли, похожія па росу.
Въ деревнѣ толпа ребятишекъ, разиня ротъ, издали смотрѣла на распростертую на землѣ Матико. Мать пришла, сѣла въ сторонѣ и заголосила. Оръ вылъ.
Дикій цвѣтокъ увялъ и осыпался.
1907