Дикий человек - [6]

– Ты, умная голова, удумаешь, – сдвинул ему шапку Родивон.

– Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет, – с собой туда не унесем.

Демьян показал на небо.

– В водке что худого? постная и доход… целовальнику, казне… та же подать: меньше платить…

– То-то ты ее вовсе платить перестал…

Потянулся народ в село. Разговаривают.

Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:

– Илька убивается… а дядя Филипп – не-е-т и даже ни-ни…

– Ровно чужой, – сказала Драчена.

– За богатством-то, – басом говорит Устинья, – и сын что чужой.

– Этак, – вздыхает Драчена.

Молча кивает головой Фаида.

Идет Григорий со Степаном.

– И что, братец ты мой, за причина, – говорит Григорий, – гляжу я… ровно бы не надо языку-то высунутым быть… вот видел я Власа…

– Так ведь и я же видел…

– Ну так помнишь? Был язык?

– Ровно не было.

– Не было.

– Так, так – не было…

– Не было, то-то…

– Не знаю, – раздумчиво говорит Степан и глядит на Григория.

Опять думает Григорий.

Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:

– Так, так, так…

Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей – что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.

Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.

Кто и завидовал прежде богатству его, – теперь будь ты проклят и богатство твое.

Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки, – водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.

– Я отчаянный… мне хоть что… не боюсь ничего…

– А в баню вечером?

– В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест, не пойду… ученый…

– Видел же?

– Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь – вдруг трах об стену, опять трах… Я как был, в чем родил господь, да по деревне…

Хохот.

– С тех пор будет… куда хочь пойду, а в баню ночью – нет.

Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.

– А за водкой пойдешь?

– А думаешь – нет?

– Иди…

Поглядел Демьян в окно.

– Темно же… айда вдвоем. Кто со мною?

Никто не идет.

– Что вдвоем еще? Сам иди.

– Страшно… За ноги станет хватать…

Молчат: знают, что пойдет Демьян.

– Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь…

– Ладно.

Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят.

Перекрестился Демьян.

– Ну, господи благослови…

Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.

Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.

Идет Демьян и думает: не водка – в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.

– А ту-ту-ту!

– И-и-и!

Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.

Вернулись в избу, – ждут-пождут – Демьяна нет. Нет Демьяна – нет и веселья, нет и водки.

– Не придет, смотри…

– Вылакает там всю водку.

– Неужели так сделает…

– Скажет потом, что разбил посудину.

– Нет, не сделает этого…

Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку, крича: «постои, постой», и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.

Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотинке, глядит: чтой-то такое – сидит человек на вершнике, ноги спустил… Влас…

– Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?

Глядит на него Влас:

– А ведь я думал, улица это.

Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.

Приехало начальство.

Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.

– Слышь, натомить будут, – говорил Степан Григорью.

– Вот поглядим.

Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека, – словно всех потрошат.

Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.

Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.

– И как это, братец ты мой, что они тут, – допытывается Степан, – какую причину отыскивают…

Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:

– Причина тут вся в голове! помраченье найдет, словно и нет тебе ничего…

Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.

– Этак… – кивает он сам себе головой. – У нас в роте вот так же повесился солдатик… как пронатомили, причина открылась: не в своем уме… А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал… Время, конечно, не нонешнее было… Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз… Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище – всё как есть…

– В уме-то, може, он и был, – говорит, сплевывая, Родивон, – да от этих самых палок уйти задумал.