Дикие пчелы на солнечном берегу - [48]

После очередной Вадимовой подачи мячик взлетел к вершине ольхи, придвинувшейся к самому озерцу, пробежал по веточкам, шерохнул листочки и юркнул куда-то вниз. Как сквозь землю провалился. Сколько Ромка ни вглядывался в траву, сколько не ползал по грязи между кустиками бузины и колючего шиповника — нигде мячика не было. А без него он боялся показаться на глаза городскому. Лучше в кустах отсидеться, пока про него не забудут…

Сорвав с куста несколько ягодин коринки, он стал жевать их, наслаждаясь покоем, который царил в уютной берложке.

Вадим и впрямь забыл и о мячике, и о Ромке — он и сам порядком в игре уходился.

Пока Волчонок отсиживался в кустарнике, городской нашел для себя другое занятие: он сбегал наверх обрыва, и вскоре съехал оттуда вниз и все, кто в тот момент глядели на него, увидели в его руках ребристую овальную штуковину. Это была настоящая граната — «лимонка», когда-то оставленная партизанами на хуторе.

Вадим поднял руку с гранатой и ошалело закричал: «Разбегайся, народ, твоя смерть идет!» Гриха, уже испивший горький опыт в таких делах, не поддержал дружка. Он стоял на берегу озера и, пошевеливая в воде лаптой, взбивал у ног грязь и тину.

Младший Карданов нагнал на девчонок страху, и те, обозвав его «последним идиотом», стремглав взлетели на песчаный откос. С высоты Вадим казался им заводной, бестолково крутящейся на одном месте игрушкой.

Ромка видел, как городской, вертясь на одной ноге, всем своим видом показывал, что вот сейчас он как размахнется да как бросит гранату… И в каждый момент Волчонку казалось, что граната птичкой выпорхнет из Вадимовых рук и обязательно полетит в его сторону.

— Сейчас я ее возьму за колечко, — куражился Вадим и действительно указательным пальцем зацепил за чеку, — и ка-а-ак дерну…

Волчонок закрыл глаза и зажал пальцами уши — ждал взрыва.

Наверху заверещали Верка с Тамаркой и в мгновение ока распластались на земле. И только Гриха со Сталиной и вида не показали, что чего-то испугались. Правда, лицо безрукого покрыла землистая бледность с мелкими бисеринками пота.

Вадим в какой-то миг и сам испугался: он вдруг деревянно замер, обвел осоловелым взглядом пространство и резко, точно раскаленную головешку, откинул от себя «лимонку». Она бесшумно шлепнулась в сухой песок, и от колечка ее отлетели два крохотных солнечных зайчика. И тут Тамарка заполошно рванула: «Ро-о-мка! Ро-омик!»

Ромка, не вылезая из укрытия, лишь ногой шелохнул куст, давая Тамарке понять, что он цел и слышит ее.

Перед тем как отправиться домой, решили искупаться. Его в воду не пустил Гриха: «Тут бездонье… сиди и считай себе пальцы…»

Еще недавно голубое небо, омытое предвечерним светом, стало загущаться другой, более плотной палитрой, еще резче подчеркивающей мизерность человеческих существ и необъятное величие пространства.

И Ромка, сидящий в одиночестве на берегу, вдруг ощутил в природе какую-то томительную, рвущую сердце изменчивость.. Ему нестерпимо захотелось к маме Оле, на хутор, поближе к деду, к большому Карданову. И поддавшись какой-то абсолютно необъяснимой жалости ко всему миру, он всхлипнул, шмыгнул носом и тихонько заплакал.

В озере плескались, хохотали, плавали наперегонки, но все это для Ромки было непостижимо далеко. Он пребывал в своем зелено-голубом мире, который то нежил и теплил его, то жалил своей отчужденной красотой…

И когда усталые, обвяленные суматохой и сопротивлением воды ребята навострились идти домой, Ромка от радости запрыгал на одной ноге, замычал и на пальцах что-то стал показывать Тамарке.

Но как ни был он занят мыслями о доме, все же заметил, как Вадим, проходя мимо гранаты, быстро схватил ее и засунул в карман брюк. Так он и шел до самого дома — гвоздем вбитой в карман рукой, страхующей «лимонку».

И на хуторе от его глаз не укрылось, как младший Карданов, скрадывая движения, подошел к пуньке, склонился к нижнему бревну и подтиснул под него гранату. Ногой поправил росшие рядом со стеной кустики травы и, довольный, пошел в дом.

Глава четырнадцатая

В избе шла перебранка: Керен отбояривался от аргументов Карданова. Разговор у них шел о боге…

— Да кто ж кроме нашего кормильца все это мог придумать? — тряс бороденкой Александр Федорович. — Какой такой умник навроде тебя, волосатика, мог сыпануть на грешную землю все такое непохожее одно на другое?

— Ну это случайность, каприз природы. У нее есть свои законы, о которых мы пока с тобой не подозреваем.

— Во-во, правильно ты смикитил — есть такие законы, только ты мне ответь — кто их писал и кто их создавал? По какому закону ты, здоровая вересина, если верить твоим же словам, весь обшмурыганный пулями, остался целехонек, тогда как женку твою без всякой примерки убило? Вот я и спрашиваю: по какому закону тебя оберегло, а твою Дуську и твово Борьку — нет, отправило на небо? Почему это я, допустим, сижу в своей хате и стрекочу с тобой языком, а моя Люська в это время превращается в гнилу? А смотри, сколько на свете букашек да таракашек, сколько самых разных травин да кустов, а глянь за окно — эвон в чапыжнике сколько шевелится всякой птахи, а в земле — червяков да сороконожек! А ты мне хочешь доказать, что все это каприз природы. Да-а, Лексеич, большой ты умник… Кабы мне сделать оглоблю, надо под рукой иметь и топор, и пилу, и рубанок… А какой же мастак, по-твоему, мог сработать вот такого, как ты, оболтуса, без ничего — но чтоб были руки, ноги, хлебало и кишка на кишке и кишкой погоняла?