Дикие пальмы - [86]

– Но я хотел…

– Конечно. Вы, главное, не волнуйтесь. – Они подошли к другой двери, сиделка повернулась и отступила на шаг, ее юбки хрустели и шуршали, как ракушечник; она так ни разу и не взглянула на него. Они вошли внутрь – кабинет, стол, за которым сидел еще один человек в стерильно белом колпаке и халате, с пустым бланком и авторучкой. Он был старше первого. И он тоже не взглянул на Уилбурна.

– Имя? – спросил он.

– Шарлотта Риттенмейер.

– Мисс?

– Миссис. – Человек за столом писал на листе.

– Муж есть?

– Да.

– Имя?

– Фрэнсис Риттенмейер. – Потом он сообщил и адрес. Ручка ровно и с хрустом выписывала буквы. Теперь я не могу дышать рядом с этой авторучкой, подумал Уилбурн. – Могу я…

– Его известят. – Человек за столом взглянул на него. Он носил очки, зрачки за стеклами были чуть искажены и смотрели абсолютно безлично. – Как вы объясняете случившееся? Грязный инструмент?

– Нет, чистый.

– Вы так думаете.

– Я это знаю.

– Это ваша первая попытка?

– Нет. Вторая.

– Первая прошла гладко? Хотя вы не знаете.

– Нет. Я знаю. Там все прошло нормально.

– Тогда как же вы объясняете эту неудачу? – На это он мог бы ответить: Я любил ее. Он мог бы сказать: Скупец даже собственный сейф может открыть неумело. Нужно было пригласить профессионала, взломщика, которому наплевать, которому безразличны эти железные стенки, где хранятся деньги. А потому он вообще ничего не сказал, и спустя мгновение человек за столом опустил глаза и снова стал записывать, ручка ровно скользила по бумаге. Продолжая писать и не поднимая глаз, он сказал: – Подождите за дверью.

– Теперь я могу его забрать? – спросил полицейский.

– Нет. – Человек за столом все еще не поднимал глаз.

– Не мог бы я… – сказал Уилбурн. – Вы мне позволите…

Ручка замерла, еще какое-то мгновение человек за столом продолжал смотреть на бумагу, может быть, читая то, что написал. Потом он поднял глаза.

– Зачем? Она вас все равно не узнает.

– Но она может вернуться. Еще раз прийти в себя. И тогда я бы мог… мы бы могли… – Тот посмотрел на него. Глаза его были холодны. Не то чтобы они были нетерпеливы, но и особого терпения в них не было. Они просто ждали, когда смолкнет голос Уилбурна. И тогда человек за столом заговорил:

– Вы думаете, она… Вы врач? – Веки Уилбурна болезненно задергались, мгновение он смотрел на аккуратно исписанный бланк под настольной лампой дневного света, чистая рука хирурга рядом с лампой держала раскрытую авторучку.

– Нет, – тихо сказал он. Человек за столом снова опустил глаза на бумагу, рука с авторучкой переместилась к ней и вновь принялась писать.

– Вас известят. – Теперь он обращался к полицейскому, не поднимая глаз и продолжая писать: – Это все.

– Пожалуй, я уведу его отсюда, прежде чем явится муж с ружьем, верно, док? – сказал полицейский.

– Вас известят, – повторил человек за столом, не поднимая глаз.

– Ну, пойдем, приятель, – сказал полицейский. В коридоре стояла скамейка, жесткая, из реек, приколоченных на расстоянии друг от друга, как в старых открытых трамваях. Со скамейки ему была видна дверь с резиновыми колесиками. Она была голая и выглядела окончательной и непроницаемой, как металлическая опускная решетка в воротах замка; с каким-то изумлением он отметил, что даже с этого угла зрения она висела в проеме чуть наперекосяк, отчего сквозь щель проникал яркий свет. Но она еще может, подумал он. Может.

– Ну дела, – сказал полицейский. Теперь он держал в руке незажжённую сигарету (Уилбурн несколько секунд назад почувствовал это движение у своего локтя). -…ну дела, ты получил… Как, ты говоришь, тебя зовут? Уэбстер?

– Да, – сказал Уилбурн. Я мог бы пройти туда. Я мог бы обмануть его, если потребуется, и пройти туда. Потому что я бы увидел. Точно увидел бы. А они нет.

– Ты получил удовольствие, да? С ножичком. Я-то старомоден, меня обычный способ вполне устраивает. Мне разнообразие ни к чему.

– Да, – сказал Уилбурн. Здесь ветра не было, звук его не проникал сюда, хотя ему и казалось, будто он чувствует запах, если и не моря, то, по крайней мере, его сухого упрямого присутствия в ракушечнике, устилавшем проезд; и вдруг коридор наполнился звуками, сотнями негромких голосов людского страха и труда, которые он знал, помнил… вытравленные карболкой пустоты крытых линолеумом и уплотненных резиной палат, похожих на десятки чрев, куда бегут гонимые страданием и, главное, страхом человеческие существа, чтобы в этих маленьких монашеских кельях сбросить с плеч все бремя похоти и желаний и гордости, даже бремя человеческой независимости, чтобы на какое-то время стать зародышами, все еще сохраняющими прежние неисправимые земные слабости – погружение в легкую дремоту в любой час дня, скуку, неизменное и капризное позвякивание маленьких колокольчиков в часы между полуночью и мертвенно-неторопливым рассветом (может быть, полагая, что это не худший способ применения легких денег, которыми сегодня наводнен и сведен с ума мир); на какое-то время, чтобы потом родиться заново, обновленным прийти в мир, снова взвалить себе на плечи бремя этого мира до тех пор, пока достанет мужества. Он слышал, как они снуют по коридору… звяканье колокольчиков, резкое шуршание резиновых подошв и накрахмаленных юбок, ворчливое и пустопорожнее бормотание голосов. Он хорошо знал все это; еще одна сиделка появилась в коридоре, она сразу же уставилась на него, замедлила шаг, проходя мимо, и продолжала смотреть, повернув голову, как сова, когда миновала его и пошла дальше, ее глаза были широко открыты и полны чем-то большим, чем любопытство, но отнюдь не отвращением или ужасом. Полицейский водил языком по внутренней поверхности зубов, словно отыскивал остатки пищи, вероятно, когда поступил вызов, он что-то ел. В руке он по-прежнему держал незажженную сигарету.