Дикие пальмы - [83]

– Мне больно. Господи, где же он? Куда он ушел? Скажи ему, пусть он даст мне что-нибудь. Скорее.

– Нет, – сказал он. – Он не может. Тебе сейчас должно быть больно. За это ты и должна сейчас держаться. – Теперь это было похоже на смех, ничем другим это быть не могло. Она откинулась на спину и начала сучить ногами, и не затихла даже после того, как он вытащил из-под нее халат, расправил его и укрыл ее.

– Кажется, ты говорил, что это ты возьмешь на себя – держаться.

– Я и взял это на себя. Но тебе тоже нужно держаться. Какое-то время держаться в основном нужно будет тебе. Но не долго. Сейчас приедет «скорая», а пока ты должна оставаться здесь и терпеть. Ты слышишь? Сейчас ты не можешь вернуться назад.

– Тогда возьми нож и отрежь ее от меня. Всю эту боль. Чтобы не осталось ничего, кроме вместилища для холодного воздуха, для холодного… – Ее зубы, сверкнув в свете лампы, снова закусили нижнюю губу, в уголке рта показалась ниточка крови. Он вытащил из кармана грязный платок и склонился над ней, но она откинула голову в сторону. – Ладно, – сказала она. – Я держусь. Ты говоришь, «скорая» едет?

– Да. Через минуту мы услышим ее. Дай-ка я… – Но она снова откинула голову.

– Все. Выметайся отсюда. Ты обещал.

– Нет. Если я уйду, ты не сможешь продержаться. А ты должна держаться.

– Я держусь. Я держусь, и ты можешь идти, убирайся отсюда, пока их нет. Ты обещал убраться. Я хочу увидеть, как ты уйдешь.

– Хорошо. Но разве ты не хочешь проститься?

– Ладно. Только, бога ради, не прикасайся ко мне. Это как огонь, Гарри. Это не боль. Это как огонь. Не прикасайся ко мне. – И он встал на колени рядом с кроватью, она больше не откидывала голову, ее губы на мгновение остались недвижными под его губами, на вкус они были горячими и сухими с тонким сладковатым привкусом крови. Потом она рукой оттолкнула его лицо, и рука ее тоже была горячей и сухой, он слышал ее сердце, даже сейчас, оно билось слишком быстро, слишком сильно. – Господи, ну и здорово мы пожили, правда? Мороз, снег. Вот о чем я сейчас думаю. Вот за что я держусь – за снег, за мороз, мороз. Но это не боль. Это как огонь, это как… А теперь иди. Убирайся к чертовой матери. Быстрее. – Она принялась раскачивать головой. Он поднялся с колен.

– Хорошо. Я ухожу. Но ты должна держаться. Тебе еще долго придется держаться. Ты сможешь?

– Да. Только уходи. Уходи скорее. У нас достаточно денег, чтобы ты добрался до Мобайла. А там ты сумеешь затеряться, там они тебя не найдут. Только уходи. Ради бога, уходи отсюда к чертовой матери. – На этот раз, когда зубы закусили губу, яркая тонкая струйка крови дотекла до подбородка. Он не сразу двинулся с места. Он пытался вспомнить что-то из книги, которую читал много лет назад, из Оуэна Уистера [15]. про шлюху в розовом бальном платье, которая выпила настойки опия, и ковбои по очереди прогуливали ее по залу, поддерживали ее на ногах, поддерживали в ней жизнь, он вспомнил и забыл об этом в одно мгновение, потому что это не могло помочь ему. Он направился к двери.

– Хорошо, – сказал он. – Я ухожу. Но только помни, теперь тебе придется держаться самой. Ты слышишь? Шарлотта? – Желтые глаза вперились в него, она отпустила прикушенную губу, и, рванувшись к кровати, он за насмешливым шорохом ветра услышал два голоса у входной двери, на крыльце, – доктора, обладателя толстых икр, высокий, почти визжащий и захлебывающийся, и голос серой горгоны-жены, холодный и ровный, больше похожий на мужской, чем голос ее мужа, откуда они доносились, невозможно было сказать из-за ветра, они были похожи на голоса двух ссорящихся из-за пустяка призраков, он (Уилбурн) уловил и потерял их в то мгновение, когда склонился к невидящему желтому взгляду над расслабившейся кровоточащей губой на лице, которое перестало раскачиваться. – Шарлотта, – сказал он. – Ты сейчас не можешь уйти туда. Тебе больно. Тебе больно. Боль не даст тебе уйти туда. Ты меня слышишь? – Он дважды ударил ее по лицу. – Тебе больно, Шарлотта.

– Да, – сказала Шарлотта. – Ты и твои лучшие врачи в Новом Орлеане. Неужели тут нет ни одного типа со стетоскопом, кто мог бы дать мне что-нибудь? Ну же, Крыса. Где они?

– Они вот-вот будут. Но тебе сейчас должно быть больно. Тебе сейчас больно.

– Да. Я держусь. Но его ты не должен держать. Это все, о чем я тебя просила. Это не он. Послушай, Фрэнсис… Видишь, я назвала тебя Фрэнсис. Если бы я лгала тебе, неужели, ты думаешь, я бы назвала тебя Фрэнсис, а не Крыса? Слушай, Фрэнсис. Это сделал другой. Не этот сучий сын Уилбурн. Неужели ты думаешь, я бы позволила этому чертову неумехе, этому проклятому недоучке залезать в меня с ножом? – Голос умолк, теперь в ее глазах не оставалось ничего, хотя они все еще были открыты, – ни пескарика, ни даже точки – ничего. Но сердце, подумал он. Сердце. Он приложил ухо к ее груди, а рукой попытался нащупать пульс на запястье, он услышал прежде, чем прикоснулся к ней: медленное, еще достаточно сильное биение, но каждый удар сопровождался каким-то странным пустым отзвуком, словно само сердце отступило, и в тот же момент (лицо его было повернуто к двери) он увидел, как входит доктор, в одной руке у него по-прежнему был потертый чемоданчик, а в другой – дешевого вида никелированный револьвер, какие можно найти почти в любом ломбарде, и который, если говорить о его соответствии своему назначению, мог бы там и оставаться, за доктором шла женщина в шали с серого цвета лицом и головой Медузы. Уилбурн поднялся, пошел навстречу доктору, его рука потянулась к чемоданчику. – На сей раз это продлится подольше, – сказал он, – вот только сердце… Дайте мне чемоданчик. Что там у вас есть? Стрихнин? – Он увидел, как чемоданчик упал, притаился за толстой ногой, на другую руку он даже не взглянул, она появилась в следующее мгновение с дешевым револьвером, нацеленным ни на что, которым потрясали перед его лицом так же, как некоторое время назад – бутылкой виски.