Дикие гуси - [35]

А перед самым праздником России — днем Победы хирург преподнес Грунскому две новости: хорошую и плохую. Первая — его отправляют вертолетом в ереванский госпиталь, а это означало хорошую кормежку и заботливый уход, вторая — у него на ноге появились признаки гангрены. Радость первого сообщения погасила гадское настроение от второго: в Ереване все для долечивания сделают о'кей. К тому же, плечо и спина особых неудобств уже не создавали — раны почти зажили.

И уже перед самым вылетом Олег удостоился еще одной чести: в полевом госпитале появился «сам» комбат Малян.

— Привет! — он присел на койку рядом и протянул «краба» для пожатия, — Что желаешь на прощанье? — и дохнул на Грунского хорошим коньяком.

— Новостей о земляках! — попросил Олег, — Где сейчас Рашид?

— О-о-о, о нем особый разговор! — враз оживился комбат, — Ты знаешь — твоего дружка к награде представляют! Оказывается, этот мусульманин после окончания той неудачной операции перетаскал на своем горбу с поля боя двадцать восемь тяжелораненых бойцов. Представляешь — сам шклявый — соплей перешибешь, а переносил бугаев вроде тебя!

— Конечно, представляю! — отпарировал Олег. — Меня, кстати, тоже он спас. Молодец татарчук, душа у него добрая! А где ж еще один наш корешок, бывший теперь уже, не к ночи будь помянут, скотина ближнезарубежная?

— Ты про Петра Карпенко? — догадался Малян, — С этим посложней! Подвела, понимаешь, его «стоматологическая» деятельность. Отступал он вместе со всеми ребятами, а те ему возьми и укажи на одного, видимо, богатенького азера — покойника: лежит себе бородой в небо, а изо рта — золотое сияние на пяток метров в окружности. Ну, хохол, как обычно в таких случаях, — за пассатижи и к нему. Хлопцы кричат — не трожь, мол, вдруг «сюрприз» какой, не может быть, чтобы на такое добро ни одного шакала не нашлось до тебя. Й точно — под тем «Буратино» противотанковая мина была заложена. Так ахнуло — от Пети даже зубов не нашли! Вот такие последние батальонные новости!

Комбат отвинтил пробку на плоско-изогнутой никелированной фляжке, неизвестно вдруг откуда появившейся в его руках, и сунул ее горлышко под нос Олегу.

— Хочешь помянуть его душу грешную?

— Хоть и паскудная, в конце концов, душонка у него оказалась, однако ж воевали бок о бок! — согласился с ним тот. — Выпить, конечно, за помин души не грех, но я тебе так скажу, комбат: солдатское братство должно быть нерушимо хоть здесь — на войне, хоть на гражданке!

— Бросил тебя в трудную минуту! — догадался Малян.

— Да, бросил, а вот Рашид подобрал. У меня дружок один в Афгане был, повезло ему, как, впрочем, и мне — живыми вернулись, так вот с ним случай приключился… — вспомнил, расчувствовавшись, Грунский. — Если хочешь, расскажу, пока время до вертолета осталось. И, хлебнув прямо из горлышка, передал флягу.

— Ух ты, вот это коньячок!

— Ха! — Малян с удовольствием выбулькал в глотку остатки. — Еще бы, чистый ереванский, пять звездочек! Мне его прямо с завода в канистре привозят, по-братски!

— Много чего у вас тут «по-братски» делается!.. — вспомнил Олег.

— Ты давай про друга! — напомнил Малян, закуривая.

— Ну, слушай! — задымил и Олег, — Только — в стихах рассказ!

…Однажды в Краснодаре, возле рынка,

Холодный серым непогожим дней,

Стоял калека в стоптанных ботинках,

Пустой рукав подвязан был ремнем.

С небес то моросило, то снежило,

(Погоду ту собачьею зовут),

А он в пальто, потертом до прожилок,

Стоял с рукой, протянутою в люд.

Воскресный день, а значит — нерабочий,

Народ по рынку челноком снует,

Вокруг кооператоры хлопочут,

У них сегодня дел — невпроворот.

Мелькают и дубленки, и индейки,

От цен в момент худеют кошельки…

Старик молчит и молча ждет копейки,

Не отводя протянутой руки.

Ну наконец-то, меди набросали,

В подсиненную холодом ладонь.

Скорей туда, где только что достали

Кусочки мяса, что лизал огонь!

— Мне два кусочка… И кусочек хлеба, —

Раздался тихий голос старика.

И, обернувшись, два его соседа

Уставились на горе-едока.

Шашлычник взбеленился: — Ах ты вшивый!

Вали отсюда, здесь не подают!

Железною рукою взял за шиворот,

И вышиб прочь — под холода струю.

По тротуару — пуговицы — метки.

Упал старик под вывеской-доской.

Блестят слезинки — медные монетки,

Оброненные немощной рукой.

Мелькают равнодушьем маски-лица,

И женский визг — свиньей из-под ножа:

— Пьянота! И куда глядит милиция?

…Заплакал он, от холода дрожа.

Заплакал не от боли, не от страха…

А там, под незастегнутым пальто,

Светились две медали «За Отвагу»,

Которые не разглядел никто.

Никто на стон души не отозвался,

А снег все падал. Холодно. И вдруг

Старик наш заключенным оказался

В кольцо из теплых, дружественных рук.

— Вставай, отец! — услышал он над ухом.

Поднялся и, стирая слез следы:

— Спасибо! — прошептал парнишке глухо,

Под гомон расходившейся толпы.

У парня — алый орден, будто рана

Был влит под курткой синего сукна.

— Так ты, сынок… — Да, батя, из Афгана!

Гпаза — в глаза. И боли глубина.

Постой, отец! Ты погоди немного! —

И двери бара хлопнули вослед.

…Слетали вниз снежинки-недотроги,

Обиду присыпая на земле.

Спустя немного вышел тот шашлычник:

— Прости, дедуля, ведь не знал!

Входи, не бойся, там твой пограничник!