Дикая яблоня - [10]

Асет встрепенулся, поднял голову.

— Здравствуйте, тетя Кульшар! — ответил мягкий голос.

— Здравствуй, здравствуй, Загипа! Как твои дети? Живы-здоровы? Как ты здесь появилась, милая? Разве вы уже не на песках? Я-то думала, вы еще там, — сказала сестра.

— Да нет уж, мы перекочевали к горам. Дня три, как перебрались. А я вот приехала на мельницу — надо помолоть зерно.

Они еще долго говорили о том о сем, и потом Загипа спросила:

— Говорят, приехал Асет?

— Приехал голубчик, приехал. Намаялся в дороге, всю ночь ехал поездом. Я уложила его отдыхать.

— Хотелось бы взглянуть на него. Какой он теперь? Поди, уж лет двенадцать прошло, как я его не видела. В детстве-то, тетя Кульшар, мы бегали вместе. А то на конях наперегонки.

— Подожди немножко. Он скоро, наверное, встанет.

«Ну да, это же Загипа! Та самая маленькая Загипа! В самом деле, мы не виделись лет двенадцать. Так и есть, после восьмого класса», — сказал себе Асет.

В то время его отец пас колхозных коней, и часто случалось так, что по соседству кочевал отец Загипы с отарой овец. Вот тогда они вместе с Загипой и носились на конях: то заворачивали отбившуюся от стада скотину, то просто скакали наперегонки.

Именно об этом и говорила Загипа. Но помнит ли она, как они ездили однажды в школу? Что касается его, когда он думает о детстве, в его памяти непременно всплывает это событие, и у него возникает ощущение трогательной чистоты.

Помнится, они заканчивали учебу в шестом классе и вместе ездили на экзамены. В тот раз их семьи расположились по ту сторону горы Ешкиульмес, у самого подножия, и он и Загипа поутру выезжали в аул. В этот памятный день с ночи сеял мелкий дождь, унялся он только к полудню. На смену ему пришел густой туман, такой тяжелый, что плечи ощущали его тяжесть. Высокая горная трава набухла от влаги, словно губка; она, казалось, только и ждала опрометчивого путешественника, чтобы вымочить его от пят до головы.

Отец им выделил крупного гнедка, отличающегося особо спокойным нравом. Загипа устроилась в седле, Асет подстелил себе стеганое одеяло и сел за ее спиной. Гнедок послушно зашагал по извилистой скользкой после дождя тропе, ведущей через вершину перевала в родной аул. Он был опытной горной лошадью и не раз, не два переносил на себе и груз и людей по самым рискованным тропам. И сейчас он взбирался по раскисшему подъему с ловкостью кошки.

Тропа попетляла по мокрому кустарнику и поползла вверх до того круто, что Асет, опасаясь свалиться со спины гнедка, крепко уцепился за талию Загипы.

— Ой-ей-ей, щекотно, — запищала Загипа, дергаясь, — убери сейчас же руки, отпусти!

— Но тогда я скачусь с лошади! — возмутился он.

— Мне-то какое дело! Только не держись за меня. Ну, тебе говорят!

Гнедок уже пробился сквозь туман и вынес их на вершину перевала под голубое небо, ясное, точно промытое стекло. Низко над горизонтом висело ослепительно багровое солнце, похожее на огромную ракету, уходящую к неведомым звездам. Никогда потом Асет не видел такого неба и такого солнца, как в тот памятный день, когда ехал на экзамены в школу, сидя на стеганом одеяле позади Загипы.

— Асет, ты только посмотри, как здорово! Правда, здорово, правда?! — закричала Загипа.

Под ними волнами бродил туман. Местами он лежал неподвижно, будто распущенная шерсть. То бело-серый, то темный и алый там, где его окрасило в свой цвет солнце.

— Нет, ты только взгляни, Асет! Ну посмотри же! Эй, горы! — кричала Загипа, а скалы разделили ее восхищение, откликнулись эхом.

А он молчал, потрясенный зрелищем, даже забыл, что до сих пор его пальцы лежат на талии девочки. И Загипа первая вспомнила об этом.

— Ой, щекотно! Ну сколько раз тебе говорить? Ты что? Глухой?

А он в восторге прижал к себе Загипу, потому что в самом деле все было здорово: и небо, и туман, колышущийся внизу, и Загипа.

— Ой-ей-ей! — заверещала девочка и покатилась с лошади в густую траву, он скатился вместо с ней, и над ними поднялись сверкающие брызги.

Они хохотали, катались по траве, тузили друг дружку, а гнедой стоял в сторонке, смотрел на них большим красноватым глазом и никак не мог понять своей лошадиной башкой, что это происходит с людьми.

И только когда солнце зашло, они спохватились, заметили, что уже потянуло вечерней прохладой, что они оба промокли насквозь и что вообще уже поздно. Они поднялись на ноги растрепанные, немного уставшие.

— Ой, поехали, Асет! Скоро появятся джинны, шайтаны, — всполошилась Загипа.

Асет поправил наскоро потник, седло и свое одеяло, помог девочке взобраться на гнедого, потом подвел его к выступу скалы и взгромоздился сам.

— Асет, ты только взгляни, сколько вокруг острых камней. Только подумай: мы же могли разбиться, — сказала притихшая Загипа.

Асет погнал гнедого мелкой иноходью. Тропа побежала, виляя между камнями, вниз, в сгущающиеся сумерки. По пути мелькали развалины заброшенных зимовок, и, оттого что они были давно заброшены, зимовки внушали суеверный трепет.

— Асет, ты только подумай, когда-то здесь жили люди и ничего не боялись, — прошептала Загипа.

А он, совсем оробев перед сумерками, крепко обнял Загипу. На этот раз девочка забыла про щекотку, приникла к нему. Он слышал, как гулко и быстро стучит ее маленькое сердце, и колотил гнедого пятками по выпуклым бокам. Тот, будто понял их состояние, затрусил побойчей.