Я помнил младшего сына Арины — высокого, красивого в новенькой форме лейтенанта военно-воздушных сил. Закончив летное училище, он забрал с собой мать на место службы. О том, кто его отец, я случайно узнал от бабушки.
— Что же Сухоруков не заботился о нем? — спросил я. — Ведь родной сын.
— У него таких детей полдеревни, — сказала бабушка. — Ты думаешь зря его Татьяна так рано померла?
Бабушка не любила Сухорукова. Придя вечером с поля, она иногда начинала ругать председателя.
— И кто только сунул его на нашу голову, — в сердцах говорила она. — Второй раз заставил окучивать картошку около дороги. А та, что подальше, вся заросла. Пустой человек этот Сухоруков.
При этих словах дед всегда оглядывался по углам и тихо ронял:
— Сколько раз тебе говорил, чтобы ты держала свой длинный язык за зубами. В Нарым за другими захотела, что ли?
— А я тебе говорю — пустой, — начинала кричать бабушка так, что ее можно было услышать на улице. — Я не о себе, я о колхозном добре пекусь. Для чего тогда мы садили эту картошку, спрашиваю я тебя?
Бабушка распалялась все больше и больше, и дед, видя, что ее уже не унять, собирался и уходил чинить забор или ремонтировать что-нибудь в сарайке. Дела в доме всегда найдутся.
Сухорукова в деревне не любили, но боялись. Каким бы пустым он не был, а в ссылку отправил многих. У него власть, связи в районе. Все знали, что он возит туда и мед, и сало, и муку целыми мешками.
Завтра надо будет спросить Безрядьева о других новоселовских переселенцах, подумал я и повернулся к нему. Но он ровно дышал, и мне показалось, что Антон уже уснул.
Я отвернулся, закрыл глаза и мне почему-то вспомнилась Катя. Ее большие светло-карие глаза, красивый профиль с туго стянутым на затылке узлом темных волос. Эту прическу она сделала для того, чтобы казаться старше и серьезней. Когда она распускала волосы, с ее лица исчезала учительская строгость и она сразу становилась похожей на девчонку. Ей очень шли распущенные волосы.
— Хоть бы раз прошлась так по улице, — вырвалось однажды у меня.
— Да ты что? — испугалась Катя. — Еще влюбится какой-нибудь ученик, что я буду с ним делать?
— Я выпорю его и поставлю в классе в угол на целый день, — стараясь сохранить серьезность, сказал я. — Пусть другие смотрят на разложенца и делают для себя вывод.
Катя вспыхнула и отвернулась, давая понять, что не хочет продолжать разговор на эту тему. Она пыталась придать своему лицу строгий вид, но у нее это не получилось. Катя понимала, что я говорю комплименты, но не хотела показать, что они ей нравятся. Я уже давно признался себе, что люблю ее. Иногда казалось, что она тоже неравнодушна ко мне. Но я боялся открыться ей в своей любви. Боялся, что она отринет ее, и тогда я навсегда потеряю Катю. Мне вспомнились слова моей хозяйки, заметившей однажды:
— В таких делах надо быть настойчивым. Вода, батюшко, и камень точит.
В ту ночь мне так и не удалось сомкнуть глаз. Едва я смежил ресницы, как меня начал толкать в бок Антон.
— Проспали мы, паря, зорю, — сокрушенно произнес он. — Время половина пятого.
Я вылез из-под одеяла и, натянув сапоги, выполз из палатки. Снаружи было холодно. Костер потух, серая зола стала мокрой. Вдоль всего берега залива всплыла тоненькая корочка льда и, чтобы зачерпнуть пригоршню воды, его пришлось разбить сапогом.
Я умылся и сразу замерз.
Антон в это время развел костер и подогрел вчерашний чай. Мы наскоро перекусили и, захватив старенькую одноместную резиновую лодку Антона, пошли к нашим скрадкам. Оказалось, что Безрядьев не подобрал вчера с воды двух уток и теперь надо было достать их.
За ночь вода заметно прибыла, она подошла вплотную к моему скрадку. Залив сделался шире и длиннее. Изменился и обской рукав. Ледоход прошел, и теперь по нему проплывали только редкие одиночные льдины. Мы остановились около моего скрадка. Антон обвел взглядом залив и сказал, что сегодня здесь можно поохотиться еще лучше, чем вчера. Посмотрел на чучела, повернулся ко мне и добавил:
— Сиди, паря, и не разевай рот.
После этого пошел доставать своих уток. Меня тронула его забота. Очевидно, после ночного разговора, когда он узнал, что мы с ним земляки, немного оттаял.
Я зарядил ружье и сел на свою корягу. Огромное красное солнце выкатилось из-за горизонта и окрасило воду в розовый цвет. От легкого ветерка утиные чучела покачивались, расплываясь в разные стороны и снова сплываясь вместе. Я осмотрелся. Сероватое небо было пустым. Над всей поймой, насколько хватало взгляда, не летало ни одной утки. Только далеко за обским рукавом над самым горизонтом тоненькой ниточкой тянул один табунок.
И тут прямо над моей головой раздался резкий свист крыльев. Я замер и услышал всплеск воды. Рядом с чучелами на то же место, что и вчера, опустилась утка с коричневой шеей и белой лысиной на лбу. Я выстрелил в нее, почти не целясь. Утка перевернулась и замерла на месте.
После этого природа снова затаила дыхание. Ни ветерка, ни шелеста утиных крыльев. Я и раньше замечал, что утиные перелеты чередуются с паузами. Час, два, а то и три в небе не видно ни одной утки. И вдруг их словно начинают гонять. С полчаса они носятся, как сумасшедшие, а затем снова успокаиваются. Но сейчас тишина просто поражала.
