Дикая роза - [16]

Он не умел, и это его больше всего огорчало, приспособиться к своей английской родне. Дедушка и Энн, безусловно, хорошо к нему относятся, и он их очень любит, но понять их невозможно. Все у них не как у людей. Куда это годится, что даже Энн, такая добрая, не может обращаться с Нэнси Боушот как с равной? Это проявление классовых предрассудков, которое Пенн мог наблюдать изо дня в день, так его бесило, что он держался с Нэнси подчеркнуто дружелюбно и по-товарищески, пока не догадался, что она толкует это как заигрывание. В испуге он отступил, после чего в их отношениях появился холодок. Это было очень обидно.

Напряженные, неустойчивые отношения между Рэндлом и Энн, к которым он был вовсе не подготовлен, тоже служили постоянным источником болезненного недоумения. После своей шумной, говорливой, дружной семьи было дико видеть, что двое женатых людей могут вот так жить под одной крышей — холодные, таинственные друг для друга — и молчать. Рэндл вот уже десять дней, с тех самых пор как они вернулись из Лондона, не выходил из своей комнаты, и никто, казалось, не видел в этом ничего странного. Энн не бегала к нему, не уговаривала. Она как будто решила: хочет сидеть один — пожалуйста. Да у них дома, если бы кто-нибудь вел себя так ребячливо, его бы просто высмеяли и вся дурь бы соскочила. Все это так нерационально, думал Пенн, мысленно употребляя любимые осудительные словечки своего отца. Но когда он представлял себе, как Рэндл, мрачно насупившись, сидит целыми днями один, его пробирала дрожь. Он боялся своего дядюшки.

Сидя на полу в комнате Стива в мокром зеленоватом свете перед ящиком с солдатиками, он с тоской вспоминал родной дом — чудесный новенький коттедж в Марино, с разноцветной крышей, в тени огромного сухого, шелестящего эвкалипта, — такой чистый, легкий, современный, полы из дорогого дерева джарра, в саду полно лимонов и персиков. Они поселились там всего год назад, когда отец получил повышение по службе, и он ещё не привык к этому чуду. Раньше они жили в Майл-Энде, ближе к Порт-Аделаиде, и только на субботу и воскресенье уезжали в свою хибарку в Виллунга. Теперь праздник длился всю неделю — половину пространства занимало море, внизу был белый песок, над головой — тенистый эвкалипт, а по утрам их будили своими криками попугаи и кукаберры. Да, вот это местечко!

Водворяя в ящик новую горсть солдатиков, он разглядел сквозь просветы между сваленными как попало фигурками, что на дне ящика есть что-то еще. Он выложил их обратно, столько, чтобы можно было просунуть руку. Извлек он на свет очень красивый современный кинжал, военный кинжал, не какую-нибудь игрушку. Кожаные ножны, с которых свисали две цепочки, были темные, мягкие — клинок вынулся из них без усилия, с легким свистом. Он блестел как зеркало, был ужасающе острый. Вот это сокровище, вот это настоящая добыча! Пенн поднялся и, замирая от восторга, потрогал пальцем лезвие и острие. Потом стал разглядывать рукоятку. Черная, с богатой инкрустацией, а на конце в кружке маленькая белая свастика. Наверно, это было оружие какого-нибудь немецкого офицера. Пенн выпустил его из пальцев, и кинжал, трепеща, вонзился в пол у его ног. Он снова вложил его в ножны и сунул в карман. Предмет в высшей степени зловещий, просто восхитительный.

Он ещё раз уложил солдатиков на место, все остальное убрал в шкаф. Взял книжку про автомобили старых моделей. Кинжал приятно оттягивал карман, касался бедра, излучал силу. Он чувствовал, что поднялся на новую ступень самостоятельности, словно на миг уловил едва заметный рывок в таинственном и необратимом процессе взросления. Посмотрел на ящик с солдатиками. Он свободный человек, он сам себе судья и поступит так, как ему угодно. Он решил забрать солдатиков к себе в комнату.

С ящиком под мышкой он вышел в коридор и закрыл за собой дверь. В длинном коридоре, который почему-то именовался галереей, было почти темно: большое северное окно, предназначенное для освещения, замуровали, когда «этот ирландский варвар», как выражался дедушка, встроил на верху парадной лестницы тесную, холодную комнатенку для какой-то «прислуги». Теперь коридор освещался с двух концов дома, откуда винтовые лестницы в вихре вычурных, выкрашенных белой краской железных перил вели на башни, и сверху лился холодный, слабый свет. Затворив дверь, Пенн невольно огляделся чуть виновато. И вздрогнул: на лестнице, уводившей во вторую башню, сидела Миранда.

Эта маленькая кузина оставалась для Пенна нерешенной проблемой. Он не мог бы представить её себе заранее, да и не пытался. Однако же привез в своем чемодане некий сверток, помеченный её именем. Но с первых же слов ему дали почувствовать, что он дурак, и подарок так и не был вручен. Чем именно она его отваживала, над этим он тщетно ломал себе голову, глядя, как она, уйдя в себя, точно кошка, играет со своими куклами, и со стыдом вспоминая, что он даже не знает, сколько ей лет, а спросить теперь уже неловко. На Джинн она не похожа ни капельки, это ясно. Взрослые как будто считали, что им следует вместе играть, но её общество стесняло его, и ближе всего к дружбе они бывали в тех случаях, когда она умудрялась раздразнить его до белого каления, а потом выговаривала ему за грубость. Он был убежден, что она очень интересная, совсем особенная девочка. Зеленый эльф, нечто сотканное из зеленого, водянистого английского воздуха. Но нравится ли она ему — это ещё вопрос.