Дикая кошка - [14]

— Кого ты хоронишь, Дорикэ? — спросил меня кто-то.

— Пей, неня[18], на помин моей души. Душу я нынче хороню, отвезу ее на кладбище под проклятым дождем.

— Не к добру дождь на свадьбе, — заметил кто-то, а цыгане все играли. Я напился вдрызг, и мне стало легче.

— К чертовой матери такую жизнь! — крикнул я и обернулся к Крюкову. — Пьешь, липованин? Пей, пей, к черту жизнь!..

— Я непьющий, Дорикэ. Вера мне не позволяет пить.

— Ладно, липованин! Вера есть, и служи ей с честью. Все вы верующие, и я был такой, а теперь не верю. Скажи, липованин, может быть человек без веры?

— Не может, Дорикэ. Но у тебя не вера был», Большой грех женщину заместо бога почитать.

— Дурак ты, липованин! Что мне за дело до бога? Я его видел? Ты мне можешь бога показать? Не можешь. А женщину я вижу, она есть, она мой бог. Она помогает тебе как умеет, когда тяжело. А что делает твой бог, когда человеку плохо?

— Не богохульствуй, Дорикэ, так шутить грех.

— Но-но, липованин, оставь меня в покое. Ты как баптист. А мне наср… на то, чего не вижу, не чувствую. Дай мне Катрину, и мне наср… на все веры мира.

Я не помню, Добрин, что я еще болтал. Пил, заказывал цыганам грустные песни, плакал. Потом я шел по деревне мимо твоего дома. Люди расходились с твоей свадьбы, оборачивались мне вслед. Кто-то сказал Катрине про меня, и она вскочила из-за свадебного стола, подбежала к забору, а вся свадьбе следом за ней. И она сказала мне, Добрин, да ты и сам знаешь, что она сказала, ты стоял рядом с ней:

— Ох, бэдица…

Потом Катрина вернулась за свадебный стол, села на место невесты, но свадьба расклеилась. Люди засобирались по домам, стали расходиться. И я пошел домой. По дороге меня остановил Пожога.

— Прости меня, Дорикэ! — сказал он мне.

— За что, ня Пожога? Какое зло ты мне причинил?

— Большое, Дорикэ! Не загорись моя проклятая лачуга, не потерял бы ты Катрину, не увели бы ее братья домой и не женился бы на ней Добрин.

— Ох, неня, не судьба, видать, мне с ней вместе быть… Говори теперь, не говори…

На пороге дома меня ждал отец. Он взял меня за локоть, отобрал нож.

— Раз не умеешь им пользоваться, какого черта носишь с собой?

Я улыбнулся, потому что вспомнил слова липованина. Он был прав, а не отец.

ИОАНА: Я иду против солнца, оно слепит мне глаза, и я почти не вижу дороги, она мне кажется узкой прямой полосой, добела раскаленной, которая куда-то ведет, но куда, я не знаю. И зачем это мне? Другое у меня, у старой девы, на уме. Узнает правду когда-нибудь село, и моя мать, и мой отец, посмотрим, как они со мной заговорят, а то сейчас они будто не видят меня, будто не слышат, будто я не человек вовсе. Возвращаюсь я домой с поля, с виноградника, с прополки кукурузы, со сбора табака, с ног валюсь от усталости, а мать доброго слова не припасет для меня. С той поры как у меня с Михаем, сыном деда Дорикэ, то было. Не понравилось ей, видите ли, что я парня на смех перед всем селом выставила, чуть ли не силком заманила, а он, бедняжечка, покраснел и сбежал, бросил меня одну на обочине дороги. Когда та история от сельчан дошла до ее ушей, мать остановила меня как-то во дворе и спросила:

— Зачем ты это сделала, Иоана?

Будто сама не знала. Не оступись я, быть бы отцу вдовцом при живой жене, а нам с братом сиротами при матери. Я догадалась, что мать надумала. Она судили по-своему, мол, раз теперь земли у всех поровну, значит, и дед Дорикэ не бедняк больше. А раз не бедняк, что им мешало соединиться, хоть немало лет прошло…

Характер Михая я хорошо знала. Знала, на что иду. Такой уткнет нос в книги — только его и видели. Отец вбил ему в голову, мол, учись, раз не хочешь с мотыгой в земле ковыряться и всякое такое, а сопляк Михай и верил ему. А может, и нет? Бог его знает, как оно там было, но Михай в школе не больно-то надрывался, читал, правда, все время запоем и на собраниях и на уроках, которые ему не нравились. Дед Дорикэ сына не неволил, а нас, бывало, родители силком оторвут от книг, велят побегать, погулять.

— Пускай растет как хочет, — говорил дед Дорикэ, — хозяина из него не выйдет все равно.

Несколько раз я видела Михая на берегу озера. Мы ходили туда стирать белье. Он сидел, бывало, на берегу и не отрываясь смотрел на воду.

— Что ты делаешь, Михай? — спросила я как-то его.

— Ничего. Смотрю.

— И ты видишь что-нибудь?

— Раз смотрю, значит, вижу.

Что он видел в воде?

Случалось, слонялся он один по дороге, погрузившись в свои мысли, ни с кем не здоровался. Кто-нибудь не выдержит, дернет его за рукав, остановит, спросит:

— Ты разве не сын Дорикэ, не тутошний? Может, ты не из нашей деревни?

— Из нашей, неня.

— А меня почему не знаешь?

— Знаю, — отвечал Михай и называл имя прохожего, а тот округлял глаза от изумления.

— Отец тебя учит не здороваться с людьми? Ну что молчишь, Михай? Язык проглотил?

Мальчишка молча вырывался и шел дальше своей дорогой под укоризненное бормотание человека: «Мальцы совсем свихнулись с ихней грамотой, им бы мотыгу в руки да полоть в жару, в зной, тогда б они знали…»

Бедняга Михай порядком натерпелся, пока кончил школу и уехал учиться в Кагул. На учителя. Вернее, уехали они вдвоем с Урсаки. Обоих дед Дорикэ на нош поставил. Урсаки был сиротой. Дорикэ его приютил в доме, вырастил вместе с сыном.