Дикая груша у светлой реки - [2]

Довта очень разозлили эти слова, другому он не простил бы. Но брат есть брат. Нужно стерпеть, как бы не прав он ни был. От обиды глаза наполнились слезами.

«Ты думаешь только о своем благополучии, работе. Я же думаю о свободе нашего народа», — сказал он. «Мой брат, вы все — куклы, марионетки, управляемые теми, о ком вы ничего не знаете… Ты сейчас не понимаешь этого, но потом, если подумаешь, поймешь!»

Он ушел, даже не попрощавшись. С тех пор два его брата не предпринимали попыток увидеться с ним, да и он к этому не стремился. Отдалились они друг от друга, отдалились… Смотри-ка, и между братьями, оказывается, может быть отчуждение… Тогда, в детстве, если слышал, что братья рассорились из-за земли или по какой другой причине, как он удивлялся! Он бы не ссорился с братом: землю, скотину, все что угодно отдал бы… А как он теперь отдалился от своих братьев! Бывает, оказывается, и так.

Приехавшие на похороны отца братья больше не заговаривали о его отъезде. Видимо, думали, что его взгляды такие же, как и прежде. Однако они начали меняться уже тогда. Но своим братьям он об этом не сказал бы. Повторил бы свои прежние слова. Эти слова были записаны в памяти, как на магнитофоне, и повторялись им в нужный момент, когда разговаривал с теми, кто с самого начала был против. Но в спорах с боевиками он всегда говорил то, что думал. Значит, и он стал лицемером, который говорит одно, а думает другое? Как знать… После гибели Усмана он не пристал ни к одной группировке: во-первых, среди полевых командиров, появившихся как грибы после дождя, он не видел человека, который был бы достоин Усмана; во-вторых, ему тяжело было терпеть новые порядки, установленные этими людьми.

Больше всего ему не нравилось в этих вожаках то, что они не только сами питали иллюзии, но и своим бойцам и другим людям невозможное рисовали возможным.

Когда он спрашивал кого-нибудь из их бойцов: «Вы хоть знаете, что вы делаете, к чему идете?» — одни, не отвечая, задумывались. Некоторые от души говорили: «Валлахи, не знаю, хожу с ними по инерции. Раз вошел в их группу, как-то неудобно выйти из нее». — «Конечно, знаю! — воодушевлялся третий. — Мы создадим свое государство от моря до моря!» — «Если ты, крикнув изо всех сил, ударишься головой о каменную стену, ты сможешь пробить ее?» — «Смогу, если на то будет воля Бога. Все в Его силах!» — «И камень крепким, и твою голову хрупкой создал Бог. Чтобы ты не бился головой об стенку, Он дал тебе ум». — «Перестань, не повторяй речей продавшихся». — «Да падет проклятие Всевышнего на головы семи предков продавшихся!»

Случалось, и такие ссоры вспыхивали, однако большинство походило на две первые группы: считая, что главарям, раз они так самоуверенны, известно что-то такое, чего не знают другие, а значит, есть какая-то надежда, рядовые во всем слушались их. Не говоря ни слова поперек, они шли за ними к беде, не догадываясь, насколько эта беда большая, ужасная. Он часто злился, почему другие не видят того, что видит он, почему каждый не слушается своего сердца, как он, ведь оно видит, что верно, что нет.

Ясно же, что власть, избранная большинством народа в надежде на мир, не заботится об этом народе, что это до добра не доведет; видно же, что, когда некий новоявленный олигарх выделяет огромные деньги, чтобы ты шел войной на соседей, таких же мусульман, как ты, — это ловушка, которая принесет зло всему народу.

То же самое, что он сейчас говорит другим, лет семь-восемь назад, когда все только начиналось, говорил ему Дени. Однако тогда это казалось ему пустым шумом, который мешал начавшему мощно звучать гимну свободы. Брехней собак, пытавшихся это звучание заглушить. Но с годами пришло понимание, что, видать, правы они были: и братья, и Дени, и их товарищи, что ко всему, касающемуся судьбы народа, нужно относиться очень бережно, а тот, кто пытается показать в этом деле отчаянную храбрость, — либо дурак, либо специально старается привести народ к беде.

В его душе был дикий лес, замороженный, продуваемый ветрами, и городские развалины были в его душе, и воспоминания о той спокойной жизни, которая когда-то была в этой стране, и скорбь по всему утраченному, скорбь по погибшим молодыми товарищам, особенно по другу детства Берсу… — все это, подобно тяжелым мельничным жерновам, лежало в его душе, замедляя биение сердца. Сколько выдержит душа такую тяжесть?..

Довт снова ничком падает на вещи в надежде, что сон избавит его от тоски.

2

Очнувшись от дремы, Довт начинает перелистывать ворох снов. Это были какие-то обрывки прошедших событий, без начала и конца… Черные, в саже, полные грязи сны… Но среди них выделялась одна светлая картина: ярко-зеленая лужайка, река с прозрачной водой, и на берегу раскинуло тень красивое дерево; когда он приблизился, тень пропала, а дерево превратилось в Берса, он стоял, улыбаясь, как при жизни…

Ему показалось, что он где-то уже видел и это дерево, и светлую реку, видел наяву. Подумав, вспомнил. Эта река протекала рядом с их селом, на берегу стояла дикая груша. На ней росли сочные кисло-сладкие плоды. В детстве, осенью, они ходили туда после уроков собирать спелые груши. Там всегда были дети. Или овцы, коровы. Плодов с дерева хватало всем. «Пусть Бог сделает к добру, Берс, твое явление во сне, — сказал Довт, садясь. — К чему бы это?» Впервые он увидел Берса во сне месяц назад, за сутки до выхода боевиков из города. Берс стоял в стороне от людского потока, в белом одеянии. Он что-то кричал ему, идущему с людьми. «Он пришел мне на помощь… Говорит, чтобы я не уходил с ними… А может, предупреждает, что приближается время покинуть этот мир?» — подумалось ему тогда.